Алла Лупачева - Закон парных случаев

Да бумаге же гимн петь надо! На ней можно писать, рисовать, смешивая краски, доверяя ей свои сокровенные чувства, мысли, надежды, мечты… Бумага – она теплая, греет. Знают это даже бездомные всего света, спящие на своих картонных подстилках. Маша до сих пор помнит, как поверх носков обертывала ступни в газету, когда в трескучие морозы ноги замерзали даже в валенках! Пусть греет не сама бумага, но она может сохранить тепло – тепло тела, души и твоего сердца!

Вот почему Маша по-прежнему нежно любит «бумажные», с потертой кожей корешков, с полустертым золотым тиснением названий на дерматиновых переплетах, с побуревшими от времени страницами, порой – со следами прикосновений чьих-то пальцев, с запахом старой бумаги или незнакомых духов. Разве можно наслаждаться прозой Бунина, Паустовского или стихами Цветаевой, Бродского в холодном, стеклянном «айпэде»?

Создателям айпэда, как и всей этой мудрой техники, огромное спасибо от человечества, а тронешь его рукой – бездушное стекло, под которым стройными рядами бегут муравьи-буквы. Вот и будет это умное стекло все больше отдалять человека от человека. Но это совсем другая тема.

Вперив невидящий взгляд в бесконечное пространство, где нет ни неба, ни воды и все едино, Маша вдруг остро ощутила, что едет она не из круиза, а «с ярмарки». И нечего роптать. В ее жизни было так много всего, и горя, и счастья. Хорошего было больше, зато боль была острее, глубже. И вся ее память исполосована этими порезами, ранами, которые никогда так до конца и не зажили, даже за годы, казалось бы, почти полного счастья. А что все и всегда будет хорошо, никто и не обещал. Ей было подарено право жить, увидеть этот дивный свет, а что она сделала с эти подарком… Это и стало ее жизнью.

Ей вдруг показалось, что вокруг происходит что-то странное. На черной поверхности океана с каждым новым всплеском волны стали появляться какие-то нечеткие картины – то ли видения, то ли миражи, будто кто-то беспорядочно перелистывал страницы знакомой книги – вперед, назад, еще назад, безнадежно путая события, время, место, обстоятельства.

Вероятно, это был еще не сон, а какое-то преддверие сна. Еще можно было разлепить веки и понять, что все это только всплески памяти. Но моментами картины виделись ей настолько реально, что прогонять дрему не хотелось, а только «досмотреть» – может быть, именно на этот раз все закончится хорошо, и можно будет снять какой-то камень с души и заснуть крепким сном?

Усилием воли Маша снова открыла глаза. Так жалко спать в такую необыкновенную, сказочно красивую ночь. Сколько еще будет у нее таких ночей? Три? Четыре? И эти кружева на воде… Они так похожи на старинный кружевной бабушкин воротник «кокилье», изумительной ручной работы.

Кружева были необыкновенной красоты, и все думали, что они французские, а на самом деле – бабушкины. Знатной мастерицей она была. Какое смешное, даже «говорящее» название воротника – «кокилье»! Будто петух прокукарекал. Спроси ее за минуту до этого, ни за что не вспомнила бы. А тут выскочило, как черт из табакерки. Да и название такое вряд ли кто сейчас помнит.

А как бабушка умела носить вещи… Любое штапельное платьишко с белым воротничком – пенная кипень кружев волнами ниспадает на грудь, у самой шеи большая камея – и уже не бабушка, а «дама с собачкой» на прогулке. Не бабушка-белошвейка, а Женщина, «герцогиня!» Мама, ее невестка, всегда шептала Маше: «Смотри, учись, как должна ходить настоящая женщина – спинка ровная, головка – прямо, подбородок не к шейке прилип, а чуть-чуть вперед…»

Подруги и соседки тоже называли бабушку «герцогиней» – из уважения или зависти? Какая же она герцогиня? Просто красивая, умная, уважающая себя женщина. Она и в глубокой старости оставалась такой. Не сгорбленной, а «прямоходящей». Как-нибудь потом, не сейчас, Маша попробует вспомнить всю ее жизнь. Ох, нелегкая, очень непростая была жизнь, потерь несказанно больше, чем обретений. Но это отдельная история.

И вдруг – будто кто-то нарочно плеснул ей в лицо пригоршней прохладных брызг. Вспомнила, вспомнила! И этот кружевной воротник, и то черное платье, и тот странный, нелепый вечер с несостоявшимся праздником… В каком же году это было? Кажется, через полгода или год после ее развода с Андреем. Неужели уже почти полсотни лет прошло? Как же быстро летит время! Кстати, тот кружевной воротник бабушка подарила ей, когда мама сшила Маше, как ей захотелось, «маленькое черное платье на выход». Все началось с того показа мод в Текстильном институте, где училась ее подруга.

Слава Зайцев, будущий маэстро высокой моды, на каком-то студенческом вечере продефилировал по подиуму в собственноручно сшитом «маленьком черном платье для студентки, идущей на вечер встречи с профессорско-преподавательским составом». Пикантной деталью платья было глубочайшее декольте… на спине. Оттенялось декольте только длиннющей ниткой жемчуга, заканчивающейся там, где только-только начиналась сама спина. Появиться в таком наряде на подиуме даже в шутку не решилась бы ни одна девушка. Это мог сделать только сам автор модели. То, что Слава был гений моды, еще мало кто осознавал. В те годы одежда темного цвета была не редкость, но мода на «маленькое черное платье на выход» пришла от Одри Хербёрн много позже.

В Машином гардеробе тоже не было никаких вещей черного цвета, кроме форменного передника, который она успела возненавидеть за десять лет школы. А тут вдруг ей очень захотелось такое платье – обязательно черное, конечно, без всяких намеков на самое скромное декольте. На все случаи жизни. Как говорится, и в пир, и в мир, и в добрые люди, а главное, чтобы пойти в консерваторию: публика из первых рядов появлялась там обязательно в черном.

На последней примерке, когда платье из переливчатого, шуршащего муара было уже закончено, бабушка, знавшая о тайной Машиной мечте, торжественно накинула на него свой воротник и с таким восторженным удивлением посмотрела на внучку, что Маша чуть не рассмеялась. Ей показалось, что бабушка вот-вот произнесет фразу – «Вот кто заменит Державина!»

Маша очень любила это платье, но надеть его ей удалось всего несколько раз, еще до замужества. Потом наступил длинный период затворнической, полукрепостной жизни, когда ни она сама, ни вдвоем с мужем Андреем вообще почти никуда не выходила, а уж в таком платье и подавно.

Через шесть лет они развелись. Развод был тяжелый, длился, казалось, вечность. Судья не понимала, в чем дело, видела, что оба они страдают, и никак не хотела их разводить. В результате – «хвост рубили по кусочку» в течение полутора лет. Все это время Маша просуществовала в каком-то полузабытьи. Она была вконец измучена и никого не хотела видеть.