Константин Игнатов - Клетка теснее грудной

Кира проснулась и резко вскочила с постели, с ее лба стекали капельки пота, а глаза широко раскрылись. Она посмотрела в окно. Шел ливень, издалека доносились громовые раскаты. Поезд проезжал какую-то старенькую деревеньку, картинка за стеклом все время менялась.

– Опять не спится? – послышался звонкий женский голос с другой стороны купе.

Кира повернулась и, еле шевеля губами, тихо ответила:

– Опять сестра. Опять я вижу ее глаза, такие холодные – куски льда.

Она потерла предплечья, словно холод охватил и ее саму. Соседка привстала, обнажив красивые ноги, и надела легкие матерчатые тапочки. Затем она слегка подвинулась, и ее окутал нежный пшеничный свет, лившийся в окно от покосившегося фонаря на станции. Лицо этой женщины было строгим и аскетичным и, в тоже время, по-особенному пленительным. Выступающие подтянутые скулы придавали ему форму удлиненного овала, внося некую загадку в утонченный образ, большие карие глаза казались несколько выпученными, на деле же этот эффект создавался за счет игры света и тени, и, как только лицо Офы (так звали женщину) вновь оказалось в полумраке, в глаза вернулись живая бойкость и вдумчивая глубина, ранее отнятые лучистым сиянием. Палево-соломенные волнистые волосы, которые она убирала в казавшуюся тяжелой старомодную прическу, сейчас, после ночного пробуждения, легко развевались от залетавшего в приоткрытое окно ветерка. Этот облик излучал едва уловимое ощущение сиюминутности, обостряющееся при взгляде на фотографию в нашейном кулоне, где Офе едва исполнилось двадцать, и каждая частичка ее тела была наполнена неподдельной и беспокойной радостью, означавшей обыкновенное счастье – просто жить.

Сидя на краю полки, свесив ноги и мило покачивая головой, Офа посмотрела на Киру. Та искала, за что бы зацепиться обезумевшим взглядом, но не нашла, и тогда она начала метаться по купе взад-вперед, как раненый дикий зверь, которого вот-вот загрызет охотничья собака. Она то закрывала, то вновь открывала окно, чувствуя катастрофическую нехватку воздуха, а, возможно, и простора. Все это Кира проделывала молча, только временами неожиданно оборачиваясь к Офе, будто пытаясь что-то сказать: ее глаза выражали какой-то негласный вопрос, уголки губ неловко дергались в слабой попытке нарушить тишину… Но собраться с мыслями никак не получалось.

– Это несправедливо, – вдруг сказала она, внезапно остановившись, – почему мы должны туда ехать? Я… – Кира опустила глаза и слегка замялась, но затем резко выпрямилась и гордо произнесла: – Я не хочу с ним жить.

Офа внимательно смотрела на нее в томительном ожидании.

– Ты не можешь так говорить, это недопустимо, – холодно отозвалась она после паузы.

– Недопустимо? – Кира закричала так, как будто только и ждала момента сделать это. – Неужели ты не понимаешь: я ему не нужна, он не любит меня, даже не жалеет – сестру, но не меня!

В действительности ей было страшно, и в глазах показались огромные капли слез. Оказавшись заложницей тени погибшей сестры, ей пришлось страдать из-за слишком явной их внешней схожести. Пять лет назад ее сестра, Лара, вышла замуж за одного политического деятеля из провинциального городка – тучного мужчину с огромным носом, маленькими круглыми глазками, залысиной на вечно потном затылке, и с никогда не переводящимся в левом кармане брюк запасом крохотных мятных леденцов, которые он любил посасывать в минуты переживаний. Звали его Иваном Андреевичем – крайне нервный человек, обожавший все перепроверять по двадцать раз, суетиться и постоянно вытирать проступивший на лбу пот тоненьким кружевным платочком, доставшемся ему от матери. Любовь Ванюши (таким противным словом, похожим на кличку, даваемую поросенку, его называла жена) к Ларе была безмерной, хотя скорее это можно назвать страстью, ибо любовь – желание отдавать, а он хотел только получать. Лара же его любила, любила по-настоящему. Несмотря на предполагавшие мелочность и скупость внешние данные, Иван Андреевич был весьма интеллигентным человеком, из семьи известных в городе врачей. Он получил неплохое образование, знал два языка, читал старые тексты на латыни, обожал прозу, особенно философскую, хотя терпеть не мог стихов. Его мозг имел удивительную способность: безупречно воспринимать новую информацию из разных сфер жизни, будь то наука или искусство, кулинария или мода, но вот обработать материал, создать что-то свое, выдать новую мысль – этого он себе позволить, к сожалению, не мог. Впрочем, чтобы произвести эффект на людей, сохранить их внимание к себе на протяжении вечера, и даже для поддержания романтического разговора с девушками имеющихся данных хватало вполне. Лара потому и полюбила его: ей нравились поверхностные суждения и нелепые высказывания о незнакомых сферах жизни, сочетавшиеся с глубокими энциклопедическими знаниями, почерпнутыми из прочитанных книг – это ей казалось милым. Ему же нравилось, когда его слушали и понимали. В дальнейшем Иван Андреевич никак не мог смириться со смертью жены и переехал в Москву, в надежде найти новую работу и семью. Работу найти он сумел, а вот забыть Лару – нет. Именно из-за недомыслия, смешавшегося с горечью потери, и невероятной привязанности к образу одной, той самой, боль приглушилась и сменилась животным желанием обладать тем, чем обладать невозможно. Единственным утолением его жажды могла быть Кира, похожая на сестру, как две капли воды. И тут нет ошибки, именно утолением, ибо ни для чего другого она была ему не нужна: он с ней не разговаривал, не отдыхал и не жил вместе, лишь только иногда спал, удовлетворяя тем самым свой мучительный голод по потерянному телу любимой.

– Я опять еду к нему, а он меня совсем не любит, не любит! – Кира кричала, захлебываясь собственными слезами. – Я опять одна, одна! А знаешь, Офа, а знаешь, как хочется взять ночью трубку и позвонить, повыть, рассказать, поплакать? А некому! Некому мне!

Кира перестала рыдать, но так и металась из стороны в сторону, размахивая руками, как пойманная за горло птица.

– А знаешь? Знаешь что? Я возьму и застрелюсь!

Кира с безумными глазами бросилась к своему маленькому чемодану, достала оттуда заряженный пистолет, живо поднесла его к виску и зажмурила глаза. Офа немедленно вскочила и дернула ее за руку. Прогремел выстрел, пуля врезалась в стену купе, отскочила от нее, врезалась в другую, снова отскочила, и наконец застряла в подушке. Повисла недолгая пауза.

– Вот видишь, – вполголоса проговорила Офа, – если пуля отлетела, а ты жива, это значит, что ты не одинока, значит, ты кому-то еще нужна! – Офа выхватила пистолет и положила его к себе под подушку. – Милая, милая, Кира, – нежно продолжила она, – правда – совершенно глупая вещь, если о ней знаешь только ты, но в конце концов именно тебя она сводит с ума. Говорят, что жизнь одна, но нет, нет… Это смерть одна, а жизней у тебя много, очень много…