Валентина Константинова - Поселок Сокол. Врубеля, 4

Лена повернула голову в мою сторону, сердито взглянула на меня и снова заорала благим матом.

На следующий день ко мне подошла няня и спросила: «Тебе утку дать?» Я утвердительно кивнула головой, т. к. уже видела, какой предмет в больнице называют «уткой». Эта «утка» простояла подо мной целые сутки безрезультатно.

При обходе женщина-доктор обнаружила, что у меня твердый и горячий живот. На ее вопросы я отрицательно мотала головой: нет, не было никакого «стула».

– А чего же ты молчишь? – сердилась на меня доктор, – на тот свет, что ли, захотела?

– А меня не чистили перед операцией, – ответила я.

– Как это – не чистили? Что ты болтаешь, такого не бывает!

Я рассказала, как собирались делать операцию моей соседке по палате, а увезли меня.

Доктор резко встала и ушла, но вскоре вернулась с катетром в руках. Через две-три минуты мне жить стало легче. «А чистить-то, видно, и нечего было: пообедать-то я не успела», – подумала я.

Еще через день мне разрешили вставать. Институт был переполнен больными. Я лежала в «красном уголке» хирургии, где разместили тридцать два человека послеоперационных больных. В первый же свой день, когда мне разрешили вставать и осторожно ходить, я познакомилась с двумя молодыми женщинами – Галинами. Одна из них была москвичка, а другая – из Украины, но жила уже в Москве восемь лет. С этой Галиной я познакомилась, когда потихоньку продвигаясь между близко стоявшими друг к другу кроватями, я увидела необычную картину. На одной из стоявших в глубине «красного уголка» кроватей молодая женщина пила компот, сначала набирая его в рот и подержав там две-три секунды, выливала в воронку, вставленную в резиновую трубку, уходившую к ней под рубашку. «Выпив» таким способом несколько глотков, остатки компота она вылила сразу в воронку. Я остановилась, как вкопанная, а женщина, улыбаясь, сказала:

– Вот мы и пообедали!

В моих глазах стоял немой вопрос «Почему?», и женщина показала мне грудь, которая была, как тельняшка – в полоску, но только из узких полосок кожи с неровными от рубцов краями – результат от многочисленных операций, которые пришлось перенести этой неунывающей женщине. По ее словам, в Склифо-совском ей сделали за восемь лет двадцать восемь операций! Я мысленно отсчитала от пятидесяти четырех восемь лет. Значит, беда с ней случилась в 1946 году.

Гале в тот роковой день исполнилось двадцать лет, и именно в тот день должна была быть ее свадьба.

Она прибежала с работы домой пораньше, в четыре вечера. Нужно было подготовить стол к свадьбе: сварить картошку, почистить селедку, сделать винегрет. От быстрой ходьбы ей захотелось пить. В это время мама Гали что-то торопливо стирала в большом алюминиевом тазу. Рядом на краю стола стояла эмалированная кружка с водой. Галя быстро поднесла кружку ко рту и сделала большой глоток под душераздирающий крик матери: в кружке был каустик!

В войну и в первые послевоенные годы каустик, концентрированную щелочь, использовали из-за отсутствия мыла при стирке белья.

В тот вечер вместо свадьбы Галя оказалась на больничной койке в районной больнице, откуда на следующий день ее доставили самолетом в Москву – в институт Склифосовского. У нее были обожжены гортань, пищевод, часть желудка и кожные покровы на грудной клетке. В тот день, когда я увидела Галю, ее готовили к очередной операции. В этот раз ей должны были сделать пищевод из отрезка ее тонкой кишки, а пользоваться им она начнет позднее, когда заживут рубцы. Тогда и компот Галя будет пить через рот, а не через фистулу в желудке.

А ее молодой человек, с которым не состоялась свадьба в тот злосчастный вечер, приехал через некоторое время к ней в Москву, устроился кочегаром в котельной, которая отапливала институт. Галя между операциями работала дворником. Между операциями и дочку родила. Жили они все трое при институте, в небольшой служебной комнате…

Я стояла и слушала Галю – молодую красивую женщину, рассказывавшую такую драматическую историю своих последних восьми лет, что даже мне, шестнадцатилетней, было понятно, какой здоровый и сильный дух сидит в этом жизнерадостном человеке. Я невольно сравнила ее с той Леной, ровесницей Гали, кричавшей в операционной, как будто ей голову отрезали, а не аппендикс.

В этот момент я увидела, как в открывшуюся дверь «красного уголка» входит женщина, похожая, как две капли воды, на мою маму. Женщина, поворачивая голову то влево, то вправо, вглядывалась в людей, лежавших на кроватях, пытаясь кого-то отыскать.

«Боже, так это ведь и в самом деле моя мама! Как же она сюда попала? Ведь к нам никого не пускают, у нас карантин», – подумала я, и, придерживая шов рукой, поковыляла ей навстречу.

Мы обнялись, обе прослезились, и она рассказала, что тетя Нюша прислала телеграмму о том, что мне сделали операцию.

– Как же тебя пропустили-то? Ведь у нас карантин из-за гриппа, – спросила я. Оказалось, что маме удалось пройти к главному врачу, который, не выдержав маминых слез, разрешил ей короткое свидание со мной.

Мама рассказала, что на зиму они – мой отец, она и мой младший брат, поселились в Горностаеве у своей бывшей соседки тети Клани Конновой. Отец уже начал работать кузнецом в совхозе «Индустрия», в котором работал с 1939 по 1945 гг. Недавно он ездил на лошади в деревню Зарудня, где продается дом. Он посмотрел его и решил купить дом на слом, перевести в Индустрию и поставить его на берегу Северки.

– Уже обещали и землю выделить под дом и огород – целых тридцать соток! – радостно сообщила мама.

Мама рассказала и о том, как они с отцом ездили в Гололобово, откуда был выслан отец в июле сорок восьмого года. Сначала они заехали в Коломну, в милицию, чтобы узнать, где им теперь следует жить после возвращения из ссылки, а, главное, нужно ли возвращаться в то село, откуда его выслал бывший приятель. Начальник милиции, бегло просмотрев документы отца, равнодушно буркнул:

– А где хочешь, там и живи…

У моих родителей отлегло от сердца: ни за какие коврижки им не хотелось возвращаться в Гололобово. Но, выйдя на улицу и затянувшись папиросным дымом, отец как-то необычно озорно и весело сказал:

– А давай все же махнем в Гололобово! С Тимониными по видаемся. Заодно надо бы увидеть и «Жидка». Вот, думаю, он обрадуется!

Мама начала было отговаривать отца от поездки. Она побаивалась встречи с бывшим председателем колхоза Иваном Алексеевичем Карцевым: в первые годы ссылки отец, подвыпив, грозился, что когда вернется из ссылки, убьет «Жидка».

И вот они подходят к Гололобову. За прошедших пять лет вроде ничего и не изменилось. Вот двухэтажный магазинчик на самом краю села со стороны Озерского шоссе, а рядом чайная. Отец предложил зайти в чайную, чтобы выпить сто граммов – для храбрости. Только они открыли дверь, первым, кого они встретили, был тот самый «Жидок». Иван Алексеевич занервничал, заюлил, как не раз позднее рассказывал отец.