Игорь Боженов - Вампир, 1921

Я стою и смотрю. Мне больше нечего делать. Спускается ночь, обстрел стих, и кажется, что последние самолеты стихают там же, за горизонтом, где ждут нас неизведанные враги, к которым пышем мы ненавистью.

Но почему? Почему, когда речь заходит о людях, лишенных танков и самолетов, там, в таком же окопе, наш страх сменяется ненавистью? Не значит ли это, что ненависть – сопровождение страха? Его производная?

Нет. Я сразу же отметаю такие мысли, понимая их неверную природу. Ненависть – действительно принадлежит страху, но она не его производная. Скорее, наоборот.

Почему? Я спрашиваю себя тут же. И нахожу ответ.

Мы начинаем отдаваться страху уже после того, как ощущаем ненависть к объекту. Мы ненавидим его, и начинаем бояться.

Ребенок ненавидит отца, который не жалеет розги, и он боится. Боится не розги, а руки, направляющей ее в те моменты, когда отец готов совершить наказание. Так и среди нас, нет тех, кто боится Красного Барона или командиров Стальных Дивизий. Мы боимся их действий, мы боимся танков и самолетов, но ненавидим мы их. Боимся смерти, но ненавидим тех, кто способен нам ее причинить. Ненависть – мать страха.

Но вот я вижу, что Луи уже свободен от оков реальности. Он умирает, и только крики сестры милосердия прерывают мой внутренний монолог. Я только сейчас, сквозь пелену в глазах, заметил, что эта женщина совсем не врач. Она всеми силами пытается нам помочь, и заменить собой настоящего доктора, которого несколько дней назад поглотила война.

Он стал калекой, и его лечат бывшие коллеги, холят, насколько возможно, в условиях полевого госпиталя на юге. А мы уже забыли о нем совершенно.

Я забыл его, когда доктор Вебер не смог излечить моего друга. Он не смог облегчить его страдания, и Валентин сошел с ума. Спустя несколько дней острого сепсиса, лекарства, наконец, предотвратили заражение крови, но мозг было не спасти. Чрезмерные страдания и адская боль превратили его в овощ, а я… ничем не мог ему помочь. Моя ненависть, вскоре, сменилась болью и отчаянием, а потом превратилась в равнодушие к человеку, которого я посчитал повинным в смерти моего товарища. Но все было не так просто.

Доктор Вебер был человеком, склонным выполнять собственные обещания, вот и в этот раз, после самоубийственной атаки французов, наши потери он оценил трезво, как мог, и пообещал, что никто из раненых не уедет в госпиталь хотя бы до конца недели.

Это значило, что качественная медицинская помощь, которую он мог, и должен был, оказывать на месте, что называется, не отходя от окопа, должна была стать достаточным подспорьем в борьбе с ранениями и болезнями. Мы верили ему, и потому, на какое-то время, переживания и страх покинули наши сердца.

Пока однажды…

– Альбер!!! Доктор Вебер зовет тебя и Луи. То, что мы отошли от основной линии боев, не дает нам времени отдыхать. Ему нужна помощь с ранеными, не хватает санитаров. Пока вы ничем не заняты – идите. Времени уже слишком мало.

Обычно, когда фронт отходил немного дальше, обратно возвращался официальный стиль общения, принятый в армии согласно уставам. Офицеры и унтеры, начинали снова обращаться к нам, согласно званиям и должностям, а также в очень редких случаях использовать имена. Однако, в этот раз, сержант нарушил привычный уклад, отправляя нас на службу в санитарный корпус. Я и Луи сразу почуяли неладное, но поспешили туда.

Увиденное поразило нас до самых глубин сознания, исторгло оттуда самые низменные и отвратительные эмоции, на которые только способен человек. Луи шатаясь брел за мной, от палатки к палатке, из которых крепко пахло спиртом и препаратами. Возле одной из них, мы по-настоящему ощутили ужас.

Запах гнили, или фекальных масс, который трудно было отделить от фармации, прожег нос. Я заслонился рукавом формы, и даже не заметил, как через несколько шагов Луи остановился. Бессильно прислонившись к непонятной, сколоченной наспех будке, он просто глубоко вздохнул. Несколько взрывов вдали вернули нас в действительность.

– Ты в порядке?

Я четко слышал вдали гул авиации, но даже подумать не мог, что они так близко. Еще несколько взрывов сотрясли землю вдали. Объемный, пронзительный звук, сквозь ночное затишье долетел до нас в мгновение ока. Было ясно, что это не самолеты. Им еще не под силу возить на себе столь мощные заряды. Аэростаты подозрительно спокойно колыхались там же, вдали, и я подумал, не подводит ли меня слух. Возможно, просто очередной артобстрел. Луи пытался прийти в себя, но лишь сполз по стене вниз, прямо на грязь. Я присел рядом.

– Что случилось?

Он не может ничего сказать, и я понимаю, что это ни к чему. На него так повлияли картины, увиденные в палатках. Что и говорить, даже я, человек привычный к подобному еще в условиях мирной жизни, сейчас, день от дня, превращаюсь в слабоумного психа, пытаясь уложить в голове все то, что происходит на моих глазах. Даже обучение в таком месте жестокосердия, как медицинский университет, не дало мне достаточно эмоциональной устойчивости перед лицом того, что я увидел на войне. Что уж говорить о Луи, который, едва перешагнув нежный возраст, в восемнадцать лет оказался в окопах? Удивительно, как спустя два года он еще сохранил рассудок, и способность сопереживать своим товарищам. Я даю ему легкую пощечину, пытаясь привести в чувство, ибо раненые не могут ждать так долго. Каждая секунда промедления равносильна смерти.

Луи не может встать, и я поручаю его своему товарищу, Эмилю, который проходил мимо. Он в недоумении, пытается разобраться, но мне некогда говорить с ним. Я спешу дальше, и наконец добираюсь до палатки, которая довела Луи до такого состояния одним своим запахом. Пытаясь совладать с ощущением страха перед неизвестностью, я вхожу внутрь. Запах становится гораздо сильнее, но выдержка позволяет мне пройти к доктору Веберу. Он ждал меня.

– Где Ваш друг, Альбер? Почему он не пошел дальше? Господин сержант придумал ему новое поручение? Если так, то я поговорю с ним. Санитары нужны как никогда, во время этого ночного затишья. Мы должны успеть оказать помощь как можно большему количеству людей.

Я смотрю в его глаза, и понимаю, что уверенность этого человека не смогло поколебать ничто. Готов поспорить, что даже во времена страшных фронтовых новостей, о применении на Ипре химических средств уничтожения, доктор Алоис Вебер даже не повел бровью. Он вообще очень интересная фигура. Когда я задумываюсь об этом, то вопросы, вызванные неподдельным любопытством, рождаются сами собой в моей голове.

Его настоящее, естественное бесстрашие не вызывает у меня вопросов, я уже встречал таких людей в своей жизни. Интересно другое.