Амаяк Тер-Абрамянц - Витькин коммунизм. Рассказы и были

1995г.

1

Маленький морщинистый, как сухофрукт, старичок Богомолов жил в кладовке. Там он любил просиживать днями в шезлонге, шелестя газетами. А выписывал он все важные государственные газеты: и «Известию», и «Правду», и «Труд», и «Комсомольскую правду», и, конечно, местную «Огни Новотрубинска». Газеты не выбрасывал, а с незапамятных времен складывал здесь, и они уже заполнили больше половины кладовки. Возвращаясь к ним, перечитывал, сравнивал, что-то отмечая, подчеркивая, и шуршал, шуршал, шуршал… Дверь в кладовку была всегда приоткрыта и домашние привыкли видеть как оттуда валит сигаретный дым, будто в кладовке начался пожар.

– Дедуля! – говорила со смехом время от времени, заглядывая туда, белая и свежая внучка-десятиклассница, – Да чем же ты здесь дышишь!?

– Э-э, – хихикал Богомолов, – да много ли нам старикам воздуху надо?

– Вышел бы, погулял, так на улице хорошо! – Что-то сегодня неохота, устал…

– Да ты оттого и устал, что на воздухе не бываешь, ну хоть бы на балкон вышел… Такое солнышко! Еще куришь…

Богомолов улыбался, но почти никогда не следовал совету внучки. Внучка была единственным человеком, которому он улыбался. Ему была приятна ее ничего не стоящая забота, хотя и в полную искренность такой заботы Богомолов не верил. Жизнь приучила его не верить никому и ничему. «Ишь ты, хитренькая, – думал он, – подлиза!», но все равно не мог побороть в себе приятного расслабляющего как мимолетный дурман чувства. Другие домашние побаивались старика. С женой, Дарьей Петровной, он уже давно не разговаривал. Она лишь приглашала его к столу и время от времени оповещала о необходимости смены белья и банных мероприятиях. Подобострастные улыбочки и ужимочки невестки Любы не могли его обмануть. Сквозь их ватную оболочку он чувствовал ядовитое острие выжидающей ненависти. Сын? – Сына почти не видел. Егор целыми днями пропадал в гараже с собутыльниками. Вот уже несколько лет Богомолов вовсе перестал покидать квартиру. Случилось это не сразу, после того как он вышел с почетом на пенсию в должности замчальника отдела кадров одного секретного предприятия нашего города (такого секретного, что все Новорубинцы говорили о нем только шепотом или, по крайней мере, вполголоса). Собственно написать заявление «по состоянию здоровья» его вынудили. Сам он лучше чем кто-либо понимал, что почетные проводы, на которых многие сослуживцы даже не пытались скрыть своей радости, лишь ширма для отвода глаз. А в действительности он пал жертвой чудовищных интриг директора предприятия, этого фигляра, сопляка, который всегда ставил свои интересы выше государственных, который метил устроить на его место свою любовницу! Но он ушел молча, ибо знал, что в жизни самое бесполезное занятие – бороться за справедливость. После увольнения (а он называл случившееся только так) прямая необходимость выходить на улицу отпала.

И все же иногда он гулял в сквере, находящемся недалеко от дома. Здесь, на лавочке, в аллее, что ведет к бюсту Карла Маркса, он посиживал в хорошую солнечную погоду, читая газету, или просто, отложив прессу, смотрел на белую с синей луковицей церковь напротив, удивляясь бесполезности ее красоты. Однажды, сидя вот так на лавочке, он увидел идущего через сквер такого же как и он пожилого человека с палочкой, и этот человек показался ему знакомым. Человек остановился напротив лавочки, как бы переводя дух, и пристально посмотрел на Богомолова, однако, не поздоровавшись, застучал палочкой дальше. Это не понравилось Богомолову. С тех пор он стал время от времени ловить себя на ощущении, будто из-за кустов кто-то за ним следит, и иногда этот кто-то был настолько близко, что Богомолов чувствовал сзади его дыхание. Не раз он пытался засечь неизвестного соглядатая: резко, насколько позволял шейный остеохондроз, оборачивался (чем однажды ввел в большое недоумение шедшую позади толстуху), тыкал палкой в кусты – но все совершенно бесполезно! Соглядатаю всегда удавалось вовремя скрыться, очевидно, он был гораздо моложе и проворнее, однако не исчезал совсем, а продолжал наблюдение откуда-то издали. А однажды, когда Богомолов уже совсем близко подошел к своей излюбленной лавочке, дорогу ему перебежала кошка. Не черная, правда, – в тигриную полоску, но четырхнувшись, старик остановился и предпочел вернуться, намереваясь достигнуть другой лавочки. Но не успел сделать и двух шагов в обратном направлении, как кошка, но уже другая, какая-то в дым серая, метнулась ему наперерез. Богомолов растерялся и встал, словно наткнувшись на стену. Постаравшись взять себя в руки он принялся размышлять что же следует далее совершить… Оглянулся туда и сюда, надеясь, что случайный прохожий пересечет кошачьи маршруты, но дорожка была пустынна, только сусальный Карл Маркс, труды которого он исправно и аккуратно конспектировал всю жизнь, безмолвно взирал на него выпученными глазами из глубины аллеи с тем выражением, с которым орнитолог созерцает проколотую бабочку. Кстати, бабочки здесь тоже порхали с цветка на цветок, свободно и бездумно. Может позвать кого, крикнуть, что плохо с сердцем?… Но кто его здесь услышит? Помощь пришла неожиданно в виде розово-синего с белой полосой мяча. Откуда ни возьмись он косо вылетел из зеленого кустарника, стукнулся о дорожку и, раза два, подпрыгнув, покатился, закувыркался синим и красным, все медленнее, медленнее и остановился у самых ног Богомолова. Ветви раздвинулись, и возник малыш лет девяти, разгоряченный игрой краснощекий толстячок с белобрысым ежиком и выпуклыми глазенками. Открыв рот, он уставился на Богомолова, ожидая от него естественных ответных действий, как то: сердитое замечание или же, подталкивание палочкой мяча в его сторону… Однако Богомолов оставался безмолвен и неподвижен. Чем-то озадачила малыша эта неподвижная похожая на старого аиста или, скорее, коршуна, фигура старика. А что если дед вздумал присвоить его мяч?! – Но нет, он никому не собирается оставлять свой мяч затак! И с яростным сопеньем малыш бесстрашно кинулся вперед, пресек кошачий маршрут, наклонился за мячом, и когда он наклонился, его белобрысый затылок был так близок, что Богомолов мог бы без труда прикоснуться к нему кончиком палки. Крепко схватив мяч, малыш кинулся прочь, вторично пересекши маршрут, и только теперь Богомолов, не спеша, двинулся домой: сидеть на лавочке ему уже расхотелось. Было совершенно очевидно: на улице он менее защищен, чем дома. Сидя в кладовке, он созерцал розовые цветочки на желтых обоях, испытывая приятное ощущение наконец-то достигнутой безопасности и надежности. Иногда, правда, стенка кладовки колебалась и растворялась, и перед ним оказывалось все то же Хитрое Болото, чавкающие в грязи сапоги, гул сосен, ямы, быстро заполняющиеся водой… В спецмероприятиях он принимал участие всего несколько раз. «Далать куклы» – так между собой их называли сослуживцы. В отличие от некоторых стрелков стрельба по людям не доставляла ему удовольствия, и он предпочитал как можно скорее заканчивать с этой процедурой. Его учили: «Кто не за нас, тот против нас!», уничтожение врага – почетная обязанность. Он рано понял, что жизнь – волчья борьба и ничего более, а все остальное – выдумки для дураков и легковерных, но надо, надо выкрикивать эти лозунги, клятвы, надо делать вид что ты веришь, тужиться верить – таковы правила игры, и он кричал выкрикивал эти лозунги на партсобраниях и политзанаятиях, рвал на груди гимнастерку и чем громче кричал, тем больше разрастался в нем животный ужас, которому надлежало поклоняться. Угрызений совести он не испытывал, пусть их выдумывают всякие писателишки и интеллигентики. Он исполнял дело, которое от него требовало общество, все общество, так что если уж говорить о вине, то рыльце в пушку у всех! Шумели сосны над Хитрым Болотом, валялись на земле куклы в драных лохмотьях… Почему-то после акции сосны шумели особенно громко и явственно. После исполненного государственного дела стрелки могли немного расслабиться: пили спирт. Они почти никогда не смотрели туда, где лежали они – враги, ставшие в момент куклами. Хотелось поскорее вернуться домой, в тепло и навалиться на бабу: почему-то после исполненного революционного дела особенно сильно томила похоть. …Сквозь ледяной туман болота начинали проступать розовые цветочки обоев и он думал о том, что сейчас молодым живется куда легче, все ж значит не зря… не зря… Спасибо государству! Легко живется молодым, слишком легко. Вот у Егора – и машина, и квартира… А результат?… Глушит водку с утра до ночи с дружками в гараже… внучка тоже непутевая, вечерами в дом не загонишь. А тогда все его имущество умещалось в солдатской тумбочке, которая стояла в изголовье кровати казармы (даже после того как получил погоны офицера). А эти бесконечные северные зимы, морозы тяжелая сибирская река, серая тайга и серые вереницы заключенных и конвой, конвой в любую погоду… Спасибо государству отблагодарило: трехкомнатной квартирой в центральном районе страны, где нормальный климат, и кое-что на книжке осталось: шесть тысяч, сумма по нынешним временам невиданная – хоть машину сразу покупай! Мысль о сберкнижке наполняла его тихим блаженством, но в следующий миг он чувствовал тревогу: «На месте ли?"… Потихоньку, чтобы никто не заметил, он частенько ее перепрятывал, когда оставался в доме один. Он знал, как мечтают домашние заполучить эти денежки – и жена, и невестка, и сын… да и внучка туда же глядит: с чего это вдруг она такая добренькая стала?!