Амаяк Тер-Абрамянц - Витькин коммунизм. Рассказы и были

– Дедуля, иди на обед! – крикнула внучка в дверь и убежала. Он медленно встал и зашаркал в столовую. Егора, как обычно, за столом не было, остальные – в сборе. Дарья Петровна разливала по тарелкам щи, пока все рассаживались: он, невестка, полнотелая с маленькими глазами женщина с лицом, к которому будто навсегда приклеилось выражение хмурого недовольства, внучка Даша. За окном голубело какое-то дурацки наивное небо, солнце золотило дашины волосы. Женщины говорили о ценах на продукты и шмотки, в каком магазине что кто видел и, казалось, не могло быть тем более увлекательных. Даша часто включалась в разговор, бойко сыпала цифирками цен и размеров, как бы красуясь, какая она уже взрослая. И как это бывало все чаще Дарья Петровна покачивая головой одобрительно говорила:

– Совсем невеста Даша стала! – Кушай только лучше, половина в тарелке остается! – замечала мать, и ее недовольное выражение несколько смягчалось.

– Мам, да у меня уже лифчик лопается! – возражала Даша.

– Да-а, скоро замуж… – хитро подмигивала бабушка.

– А чего там я не видела? – кокетливо дернув круглым плечом говорила Даша.

– Как зачем, – удивлялась бабушка, – все женятся, а потом детки…

– И то верно, – сказала невестка, косясь на Богомолова. – в девках не засидится, тут и о приданом подумать надо сначала… Вот может родной дедуля поможет…

Все как один замолчали и посмотрели на дедулю.

С перекосившимся в усмешке сухим ртом Богомолов медленно отложил ложку и объявил:

– Все приданое Дашки – в ее жопе!

Даша вспыхнула, швырнула ложку об стол, вскочила и выбежала в другую комнату.

– Ну, дедка! Посмеешься еще у меня! – погрозила кулачком в приоткрытую дверь.

Невестка медленно багровела. Обед был необратимо испорчен.

2

В то утро, не говоря никому ни слова, дед стал собираться на улицу. Невестка и внучка переглядывались с обычным недоумением, и снисходительной насмешливостью молодости и зрелости над бессилием старости: «Никак на свидание собрался!» Старик одел праздничный костюм с орденами и медалями, по поводу которых внучка порой спрашивала бабку:

– А где наш деда воевал?

– На невидимом фронте, – загадочно сообщала бабушка, – он в тылу вражеских шпионов ловил, знаешь сколько их было во время войны!… Без таких как дедуля мы бы войну не выиграли!

Одев костюм, шляпу и взяв палочку, Богомолов вышел из квартиры впервые за два года. На дворе приветливо светило майское солнце и раздавались ритмичные пушечные залпы: сосед Богомолова Гайнутдинов бил громадный роскошный ковер – восточный ковер-самолет, который никак не хотел лететь, подвешенный на круглой железной балке, бил во всю евразийскую ширь своих плеч. Выстрелы вдруг прекратились Гайнутдинов увидел Богомолова и застыл с выпученными бараньими глазами и приоткрытым ртом: он-то думал, что соседа по лестничной клетке снесли на кладбище еще прошлой осенью. Богомолов двигался через пространство двора упорно, непреклонно, непримиримо, как раненный солдат опирающийся на карабин, оставляя палкой в сухом песчаном грунте цепь неглубоких ямочек, а в окошко с удивлением наблюдали за движениями его шляпы Даша, невестка и жена. В одну из песчаных ямочек провалился паучок и одурело в ней закружился: наверное, она ему казалась огромным карьером, но о паучке этом не знал никто, разумеется, кроме автора, не считающего, что любое ружье упомянутое в начале рассказа обязано выстрелить. Паучок все же благополучно выкарабкался из ямочки и побежал по своим делам, а Богомолов продолжал пробиваться сквозь аполитичную легкомысленность майского дня с беспамятно невинным голубеньким небом, веселыми детскими криками, чирикающими воробьями. Он-то думал, что все они виновны, пусть сами того и не ведают, все они в чем-то виновны перед ним – и дети, и небо, и воробьи, и даже веревка меж столбов и сохнущее на ней белье… виновна вся жизнь перед ним в чем-то большом, главном, что он не мог бы выразить никакими словами (впрочем, это и не имело большого значения), и обидно было то, что все они, все это, прекрасно обходится без него, главного свидетеля и судьи! Но, ничего, он еще им покажет! В автобусе тесно и душно, но молодой юноша с пушком над пухлой губой сразу поднялся при виде его палочки и орденов, освобождая место. Прямо перед ним всю дорогу, привалившись к его коленям из-за тесноты, стояла толстая распаренная тетка, время от времени тяжко вздыхая и перекладывая огромную авоську с грязной картошкой и кочаном капусты из одной руки в другую. Молодой с интересом разглядывал его медали – пусть, пусть мальчишечка глядит на блестящее. На золотой профиль Сталина, он и не знает, что перед ним сидит обладатель великой государственной тайны, тайны неведомой никому в этом душегубном автобусе – ни этому лопоухому, ни тетке с картошкой, которая вот-вот испачкает его брюки… тайны, о которой он никому никогда не поведает, о которой никто никогда не узнает и не расскажет другим, о которой не знали всего даже домашние (как делать куклы!) … К примеру, этот пригородный, так буйно цветущий парк с детскими качелями и каруселями, мимо которого они сейчас едут, где так любят гулять горожане, отплясывать на танцплощадке летку-енку молодые и этот райончик Дутово с частными домиками и садами, где так хорошо растут цветы и самые вкусные в городе яблоки, все это – на месте закрытого для «спецмероприятий» полигона и огромного карьера… И этот стадион Новотрубинска, мимо которого они едут тоже… на месте кладбища… Конечно, время от времени появляются какие-то слухи (народ распустили!) но до фамилий, до имен дело никогда не дойдет. Никогда! Бегай по стадиону, прыгай, набирайся, здоровья лопоухий, танцуй с девчонками, залезай под юбку в укромных местечках парка, кушай дутовские яблочки – теперь мы с тобой повязаны!

Наконец он кое-как вылез у краснокирпичного двухэтажного здания с вывеской над подъездом: «Районное отделение милиции №2». Младший лейтенант Коростылев сидел под портретом Ленина за письменным столом с неинтересными бумагами со светлорусой копной на голове, вилами воткнув в нее пять пальцев и скучал по майскому заоконному дню и от нечего делать раскусывал кроссворд в газете «Известия», как раз остановившись на слове: советский космонавт из шести букв. «Волков… Леонов… – перебирал Коростылев, – во развелось!"… … когда дверь в кабинет открылась и в помещение, упираясь палкой в пол, вошел дед в шляпе и направился прямо к столу. Вид медалей всегда напоминал Коростылеву о прошедшем до самого Берлина отце, Коростылев привстал и пригласил старика сесть напротив.

Отдышавшись, Богомолов поднял лицо. Ленин щурился со стены, чему-то усмехался, будто думая: «Ну и дураки же вы все!»…