Изольд Гинзбург - Интервью с самим собой

Поезд несется вперед. Новую выводит гармонист,

Звучит гармонь и хор ребят Ярко, с переливами, умело

«Бигл допл» поет: Будто не студент он, а артист:

«Шел веселый паренек «Сижу и целу ночь скучаю,

Не жалел своих сапог, И холодно, и грустно мне,

Веткой вслед ему махал топл». А струйки мутные

Так медленно стекают,

Но с силой вдруг, меха распустив, За воротник и по спине».

Тряхнул гармонист головой,

И хор подхватывает мотив Но вот, врезаясь в смех и гам,

Веселый, колючий, живой: Играет новую песню нам:

«Холостой, покуда не женился, «Сан-Луи горит в огне реклам,

Не узнает, что такое ад, И буги-вуги играют джазы там».

Что такое бешеная львица

И откуда у гадюки яд».

В вагоне тесно и темно, за окном черными силуэтами мелькают деревья, телеграфные столбы. При свете фонариков играем в карты, шахматы, поем. Некоторые спят вповалку на вещах, на чем угодно. Мне спать не хочется, выхожу из вагона и сажусь на подножку. Прячась за угол вагона от холодного пронизывающего ветра, смотрю на проносящиеся мимо поля, леса, луга. Изредка мелькают темной массой огромные карельские валуны. Становится жутко от мрачного бесконечного леса, уныло однообразных картин спящей природы. Но вот вдали на горизонте появляется красная полоска, от которой становится как-то тепло на душе и веселее. Эта полоска расширяется, разрастается, красный свет просыпающегося дня заливает добрую часть неба. Наконец из-за деревьев появляется диск солнца и оно, победно завоевывая каждый кусочек неба, посылает бесконечные улыбки всему земному.

Но вот подъезжаем к Тиенхааре, поезд останавливается, мы вылезаем из вагонов, довольные, что приехали, греемся на солнце, смеемся. Дом наш издали напоминает разрушенное сгоревшее здание без штукатурки, с торчащими кирпичами, внутри – обыкновенный сарай. В 4 ряда от стены до стены тянутся нары с узкими проходами. Размещаемся, набиваем матрацы соломой, идем осматривать местность. Местность красивая, кругом лес, сады, огороды. Недалеко протекает река.

Назавтра, чуть взошло солнце, в 6 утра нас разбудил дежурный, и мы пошли на работу. Сначала наша бригада работала с 6-ти до 3-х в первую смену, затем с 3-х до 11-ти во вторую. Завтрак и ужин привозят на машине. Красивая картинка: солнце уже или еще палит, на полянке сидят человек сто студентов кучками по десять человек и жадно уплетают кашу, хлеб, чай. Всем весело, шуток неисчислимое количество, из-за деревьев улыбается солнце, глядя на нас.

Я приехал на стройку, мало зная и понимая, что такое физический труд, но с твердым желанием работать в полную силу, по-настоящему физически уставать до боли в мышцах. Мне казалось, что все будет хорошо, что мы будем дружно работать. Но как-то сразу начали сказываться недочеты, неувязки, простои. Часть нашей академической 944 группы организовали в бригаду. Бригадиром был Ханин. Собрались в бригаде какие-то «маменькины сынки». Они боялись всего – грязной работы, тяжелого лома, мокрых сапог. Каждый старался делать работу полегче, побольше отдыхать. Бригадира не слушались, был настоящий бардак, склоки, каждый старался показать себя, навязать другим свое мнение. Бесконечная ругня и ссоры отбивали желание работать. Очень не хочется вспоминать о днях работы в этой бригаде, где каждый делал, что хотел. Ханин болел несколько дней, и я его замещал. Противно вспоминать об этих днях. Ребята не хотели работать, устраивали частые перекуры. Я несколько раз чуть не подрался. Так, на завтрак отводится 30 минут, они же завтракают 45 минут, потом сидят, переваривая, еще минут 10. Злюсь страшно, а им смешно. Поворачиваюсь, иду один, тогда они нехотя поднимаются тоже и тянутся за мной. Не успев прийти на место работы, они снова садятся отдыхать. Теперь я понимаю, что отчасти был и я виноват – неправильные методы, кричал, ругался, а надо было действовать спокойно, но твердо. Я понимал это, но никак не мог измениться. Не понимаю, как это можно – быть 20-летними парнями и не любить, не уметь работать, не жаждать стать сильными и выносливыми. «Тряпки вы, с вами ли строить коммунизм?» – ругал я их.

Работать и дальше в такой обстановке мне не хотелось. Поэтому я плюнул на них и перешел в другую бригаду. Изредка забегал к своим, помогал чем-нибудь, завтракал с ними, но работал отдельно.

Я старался делать на стройке как можно больше работ, чтобы расширить свой кругозор, старался вникнуть глубже в каждую работу.

И это мне удалось. Не было на стройке такой работы, какую я не делал бы. И я почти доволен собою, поработал я хорошо. Я работал лопатой: рыл землю для опор под трубопровод (очень грязная и трудная работа, ибо земля перемешана с гравием и камнями, яму все время заливает водой, «лягушка» откачивает плохо, вода, размывая землю на лопате, очень мешает и т. д.), очищал от разного хлама отводной канал здания ГЭС (работа ведется под зданием, постоянно заливает из щелей ключевая вода, она холодит руки и ноги, днем там всегда сыро и темно), грузил и разгружал машины с песком и гравием (приятная работа – песок не тяжел и берется легко, работа идет быстро, 10—15 минут, и машина полна), нагружал тачки всем: песком, гравием, цементом, бетоном. Хорошая работа средней тяжести, однако к концу дня выматываешься основательно. Если дорога хорошая, то тачка бежит легко, если дорога по земле – напрягаешься до предела, до боли в мышцах, помогая даже коленями. Дорога средняя или плохая, и каждая тачка стóит больших усилий.

Я возил на тачках землю, глину, гравий, песок, камни, цемент, бетон. Старался не отдыхать в промежутках, нагружал тачки сам или помогал нагружать. Бил бетон. В бригаде Финкельштейна, куда я перешел, разбивали кувалдами бетонные стены и колонны здания ГЭС. Бил недели две. Сила у меня была, и я считался одним из лучших бойщиков. Работа хорошая. Берешь тяжелую кувалду килограмм 8—10 и бьешь до боли в мышцах, пока работают руки, потом отдыхаешь, потом снова, и так далее. Однообразно, зато чувствуешь, как наливаются силой мускулы, становятся больше и крепче. Учишься точности удара, когда бьешь по зубилу. Кувалды постоянно ломаются, дерево не выдерживает. Я очень любил эти работы кувалдой. Как кузнец, бьешь по толстому арматурному железу, чувствуешь, как оно нехотя подчиняется твоей воле и, довольный, бьешь, бьешь и бьешь до усталости.

Носил землю и бетон на носилках. Руки оттягивает, ломит, но, сжав зубы, идешь и идешь, считая шаги. Помню и не забуду одни носилки: нес глину с Тоней Дрогайцевой. Наложили много, нести метров 30, иду и чувствую, что не донести, что вот-вот сброшу, но думаю: «Тоня же несет», и, сжимая зубы, сжав веки глаз, напрягаю волю, чтобы преодолеть боль в руках. Наконец донес и, довольный, что победил желание бросить и донес, радостный, что мышцы свободны, отдыхаю, идя назад.