Алексей Михайлов - Дневной сон

– Юра, пора ужинать, – крикнула с кухни моя бабушка. – Тебе помочь?

– Нет, я сам.

– Хорошо.

Бабушка работала долгое время психологом, а когда родился я, она оставила работу и занялась мной.

– Помнишь, что у тебя завтра запись на 9:00 к Федору Николаевичу? (Федор Николаевич – это лучший хирург в городе и почти молодой человек моей бабушки), поэтому сегодня надо лечь пораньше. Никаких ночных посиделок на балконе. Так и быть, не больше получасика. Хорошо, мой дорогой?

– Да, бабуль.

Ложась спать, я ещё очень долго думал про незнакомца: «Где он сейчас? О чём думает? Ведь наверняка о чём-то интересном. Не могут люди думать о чём-то неинтересном, если сидят на одном и том же месте долгое время. Иначе бы они не сидели… Было бы замечательно с ним ещё раз поговорить, только в этот раз аккуратнее нужно быть мне!»

– Поздравляю, Юрец! В очередной операции ты не нуждаешься. Продолжай заниматься в том же духе и очень скоро ты встанешь на ноги.

– Федор Николаевич…

– Юра, какой Федор Николаевич? Я же просил тебя. Зови меня просто Федяем.

– Федяй, у тебя есть время поговорить? Или приём сейчас будет?

– Для тебя всегда время найдется.

Я стал рассказывать ему про незнакомца, а он, неожиданно для меня, заинтересовался этой историей, сказал, что лично знает Владимира, но ничего про него не стал говорить. Дал его адрес, сказав, что он будет рад со мной ещё раз увидеться. Предупредил лишь, что с ним нужно быть очень бережным. «Володя ранимый!» – повторял Фёдор Николаевич.

Долго не думая, я позвонил бабушке и попросил довезти меня по адресу, который мне дал дядя Федяй.

«Мне было шестнадцать лет и я учился в девятом классе. У нас была филологическая школа, я туда специально перешёл, чтобы сдать хорошо экзамены по литературе, в другой школе я бы их точно не сдал, слишком уж большим гулякой был. Литература меня толком не интересовала. Но я же на актёра хотел поступать, а без неё – ни в один университет меня бы не взяли. У нас в городе ни одного театра не было, одни лишь школьные спектакли шли и то только в той школе, где я учился. А с руководителем кружка я был не в самых дружественных отношениях. Она мне за величественность поэзии Пушкина и Мандельштама говорила, мол это наше всё! А когда я спрашивал почему, то в ответ лишь слышал: „Лавров, слушать надо было внимательно! Тогда бы глупых вопросов не возникало!“ Женщина-то умная была, действительно умная, просто выскочек сильно не любила. Поэтому даже в школьные спектакли я не попадал. Но меня туда очень тянуло. Я всегда был за кулисами во время выступлений, помогал ребятам на репетициях, придумывал вместе с ними сценарии будущих спектаклей. На генеральной репетиции „нового года“ мне нужно было повесить большие картонные снежинки на люстру, к слову сказать, потолки в актовом зале были метров шесть. Взял стремянку, залез на самый вверх, стал развешивать снежинки, всё шло по плану. Но потом, засмотревшись на свою даму сердца, самую красивую в школе, между прочим, я потерял равновесие и полетел вниз головой… Очнулся я ни в школе, ни дома, а в больнице, всюду утыканный шлангами. Как оказалось, я впал в кому. Впал в кому на четырнадцать лет: очень уж любили меня мои родители, не могли никак отпустить, в итоге всё своё состояние потратили на поддержание моего здоровья. Жалко их…» – не проронив ни одной слёзы, сказал дядя Володя.

У меня не было сил держать в себе слёзы, а он мне сказал: «Друг, прости меня, у меня ведь действительно всё налаживаться стало после встречи с тобой, ты как только подъехал ко мне на коляске своей и спросил нужна ли мне помощь, я подумал: а не дурак ли я? Руки, ноги есть, всё есть, а жизнь понапрасну трачу!» Вот и на работу я уже устроился! Спасибо тебе, друг!

Закряхтел воздух, похоже он стал чище. Теперь можно и подышать. Даже сверху дали команду дышать, так что теперь точно все идёт по плану. Как у Летова поётся, помните?

Больно наблюдать за тем, как копает себе могилу любимый тебе человек. Земля летит лопатами. И с каждой брошенной щепоткой – душу всё больше дятлы долбят. Так ритмично и так красиво, что порой забываешь всё на свете, убаюкиваешь себя этой музыкой. Иногда даже нравится себя так убаюкивать, ощущать будто тебе больнее всех на свете. Это ведь так замечательно быть особенным, хотя бы в таких мелочах стать чуть-чуть более интересным человеком, нежели на самом деле.

А запах? Вы когда-нибудь чувствовали запах брошенной земли из окопа? Он, этот окоп, уже же никогда не станет прежнем: все будут его помнить, но его не вернуть. Что нельзя сказать про тот запах, он так сильно въелся в голову, что его невозможно забыть: будто запах отца, который зашёл с холода, смешали с запахом кислого молока… И запах этот бродит из одного угла в другой и веет то уверенностью в завтрашнем дне, то чувством брезгливости, которое потом перерастёт в желание вернуться в прошлое и изменить всё, всё то, что хотелось бы изменить.

А земля всё больше и больше выходит из своих берегов и уже не кажется, что это так невозможно.

А что будет если всё вернуть? Допустим я вернусь назад, в прошлое, допустим, на 10 месяцев и 13 дней, неужели мне хватит силы?

Конечно хватит! Я же мужчина! Матушка всегда говорила мне оставаться мужчиной вопреки нежному нутру. Она говорила, что нежным нужно с женой быть, а самому не бояться. Ничего не бояться.

Вновь этот запах, ненавижу его. Он ведь такой едкий… Хуже сероводорода перемешанного с краской. Даже хуже надежды.

Опять эта физиономия, фигура прямая и нос такой же прямой, аж плюнуть хочется. Всё как надо? А кто это надо придумал-то? Ты? Или может отец твой? Это ведь неважно. Сука, ненавижу этот запах.

Идёт, как противно и мерзко.

«Внимание! Всем быть собой! Кто будет кривить душой – того к чертям выгоню отсюда! Все меня услышали!? Быстро расслабились и будьте собой, когда вы такие, какими вас природа создала – вы прекрасны!» После этих слов каждый шорох затих, каждая фигура, человеческая и нечеловеческая застыла.

«Кому я сказала!? Вы в жизни такие же скучные и неинтересные? Боже, на вас даже смотреть противно… Все такие уродливые! Неужели так сложно расслабиться!? Я считаю до трёх. Раз, два. Нет, я больше не буду это терпеть! Я не собираюсь тратить своё драгоценное время на вас, прощайте!»

Вот именно тогда любимый мой человек начал копать себе могилу. Он выдолбил из ламината два бруска. Я его спросил тогда, очень настороженно – «Зачем, зачем и почему?» Ответ был не ясен, для меня неясен, а человек знал, что это крест будет, крест над могилкой его, а вовсе не ясень.