Константин Карманов - Нацпроект. Современный производственный роман с прологом и эпилогом

Сергиян долго кряхтел над детальным планом-графиком производства работ, долго пытался всё совместить, чтобы побольше разных работ делать одновременно, и наконец уместился в полтора года, но такие сроки тянули за собой значительное увеличение стоимости строительства за счёт срочности и производства многих работ в холодный зимний период.

Андрюша остался этими сроками очень недоволен. Требуемый бюджет выделил, но при этом при каждой встрече ворчал и, блестя глазами, бубнил про тысячу таджиков и про Турцию. Косте начало казаться, что его постоянное недовольство – это вовсе не недовольство, а такой стиль управления. Видимо, Папарот считал, что начальник должен быть всегда раздражённым и агрессивным, тогда подчинённые будут бодрее ходить и эффективнее работать.

Может, это было и правильно, но сам Костя всегда работал с полной отдачей или не работал вовсе, поэтому больше привык слышать от заказчиков благодарности и выражения всяческого уважения. Постоянные Андрюшины наскоки его здорово раздражали, но поскольку кроме строительства усадьбы Папарот больше практически никуда не лез и ничем не интересовался, работать всё равно было комфортно. Костиной самореализации никто не мешал и в свободе принятия решений не ограничивал. На таких же условиях Костя всегда работал на выборах – клиенты платили деньги и делали всё, что им говорили, а команда работала и выдавала результат. В папаротовском сельхозпроекте пока всё шло по той же конструктивной схеме.

На стройплощадке жизнь била ключом: суетились рабочие, рычала техника. Внизу, у самого берега пруда, в грязи ползали бульдозер и экскаватор, готовили площадку под свайное поле. Костя, Сергиян и Краснов – хозяин соколовской строительной фирмы, выступающей на строительстве усадьбы генеральным подрядчиком, – быстренько обсудили, как максимально сохранить существующие старые деревья вокруг строящихся объектов и где строить бетонные подпорные стенки для предотвращения сползания грунта вниз к пруду, согласовали решения и разбежались.

Сергиян поехал на стройплощадку молочного комплекса, а Костя в контору – посмотреть, как там Смирнюк входит в курс дела, и при необходимости помочь. Смирнюк вполне справлялся, выдёргивал специалистов хозяйства поодиночке к себе в переговорную и с пристрастием допрашивал. На Костин вопрос «Как процесс?» Александр Рафаилович уверенно ответил:

– Не беспокойтесь, Константин Николаевич, мы тут всё организуем и наладим как надо.

Спокойная уверенность Смирнюка понравилась, растерянности не наблюдалось. Подумав: «Похоже, Рафаилыч и вправду знает, что делать», – Костя заглянул к Шманькову, тихо сидевшему в собственном кабинете и разглядывавшему настольный календарь с маской всепоглощающей скорби на физиономии. Говорить было не о чем, прикрыл дверь и пошёл искать Воронина. Серёга обнаружился в бухгалтерии. Судя по выражениям лиц Натальи Ивановны и её бухгалтерского бабья, он был окончательно признан главным бабуином, великим вождём и учителем.

Велев финансисту через пятнадцать минут быть с вещами у машины, Костя пошёл инспектировать мехмастерские, где по идее должна была кипеть работа по подготовке техники к полевым работам. Работа не кипела, главный инженер как раз был на допросе у Смирнюка. Пройдясь по помещениям, решил во что бы то ни стало выкроить деньги на обустройство бытовок для слесарей и механизаторов. Люди работали в совершенно собачьих условиях, негде было погреться, помыться, переодеться и попить чайку. Прикинув, как расположить раздевалку, комнату отдыха, душевые и сортир, вышел к машине, забрал поджидающего Воронина и поехал на строительство комплекса.

Сергиян возвышался посреди стройплощадки бронзовым монументом. Грудь вместе с животом выставлены вперёд, взор орлиный, попка отклячена. Убедившись, что строительство идёт в полном соответствии с планом и сроками, поставили Владимиру Васильевичу задачу по составлению сметы на оборудование бытовых удобств в мехмастерских и поехали в дом управляющей компании перекусить, забрать Светку и собираться домой в столицу.

К долгим и тяжёлым покатушкам из дома в хозяйство и обратно Костя постепенно привык и даже начал получать от них некоторое удовольствие. Пять часов вынужденного безделья в дороге были идеальным временем для размышлений. В обычной жизни всё время надо было что-то решать, что-то обсуждать, куда-то бежать, кому-то звонить или отвечать на звонки. Остановиться и подумать времени всегда не хватало, если, конечно, не считать приступов нервной бессонницы, но это было другое. Бессонница всегда была реакцией на какую-нибудь личную обиду, на подлость или несправедливость, и поскольку всё, чем Костя занимался, он воспринимал как личное, – обид хватало.

Теоретически Костя понимал, что так относиться к делу нельзя, просто вредно для здоровья, но изменить себя не мог. Примеры мужиков, умерших от инфарктов, не дожив до пятидесяти пяти лет, конечно, пугали, но на отношение к жизни, к сожалению, не влияли. Сделаться более спокойным и равнодушным не удавалось. Столкнувшись с какой-нибудь очередной гнусностью, каждый раз разрушался, а потом злился на себя за свою излишнюю эмоциональность. В таких случаях на память всегда приходила одна и та же фраза из Галича:

Расслабленно развалившись на заднем сиденье и глядя на проплывающие за окном пейзажи, Костя неторопливо размышлял о том, о чём в обычной жизни подумать было некогда. Толчком к размышлениям послужил телерепортаж, отсмотренный за чаем перед выездом, в котором журналист с видом гордого и счастливого идиота рассказывал, как наш лидер нации топал ножкой на мировое сообщество.

Чем, собственно, было гордиться? У Кости Родина-мать твёрдо ассоциировалась с деградировавшей бабой-алкоголичкой, которая когда-то была сильна и красива, но постепенно опустилась до состояния полного свинства. Когда её трясло и колотило с похмелья, она ползала на брюхе, выпрашивая у прохожих денежку на бутылку пива или стакан бормотухи. Когда денежка находилась и вожделенный алкоголь растекался по жилам, в бабе просыпалась пьяная гордость, она занимала позицию в центре села, держась одной рукой за забор, а другой рукой замахивалась на всех проходящих мимо пустой бутылкой и орала:

– Щас как ёбну, блядь!

Конечно, ударить ей никого не удавалось. Близко к ней никто не старался подходить, а сама она от забора оторваться не могла – ноги не держали. Самым глупым в поведении бабы было то, что она совершенно не думала о завтрашнем дне, когда кончится выпивка, накатит горькое похмелье и придется снова ползать на брюхе перед теми, кого она хотела ёбнуть.