Дмитрий Раскин - Борис Суперфин

В самом деле, почему бы нет? Борис же зайдет ненадолго. И всегда можно будет откланяться, сославшись на обстоятельства. Миша уже запихивал его в лифт.

Пятидесятых годов, со стеклянной дверью, просторная кабина движется в шахте, огороженной стальной сеткой. Сквозь эту дверь видны не только пролеты лестниц, но и заволжские дали в огромных окнах лестничных клеток, залитые, как Суперфин и обещал несостоявшимся покупателям, солнечным светом. «С роскошеством природы дух покоя в такую пору связан глубиною». Очень недолгой бывает эта пора в здешних широтах.

В доме было ранжировано абсолютно всё. Вот холл первого этажа (жители по старой памяти называют его вестибюлем), оформленный в стилистике станции московского метро. Узкая лестница вниз ведет в цоколь, там служебные квартиры дворника, слесаря, консьержки (теперь все, конечно, приватизировано). В детстве слово «консьержка» ассоциировалось у Бориса с Жоржем Сименоном, но консьержка (женщина, а не слово) ста́тью и голосом замечательно гармонировала со сталинским ампиром вестибюля и, казалось, была вылеплена заодно со всеми этими барельефами работниц, колхозниц и еще каких-то тетенек, символизирующих изобилие.

Над цоколем располагалось то, что в доме называлось нулевым этажом. В частности, там была квартирка Торопкина, полученная в свое время его отцом, комендантом. Комендантом чего именно был родитель уважаемого Николая Никитовича, никто уже не помнил.

Первые три этажа во всех подъездах отведены под огромные четырехкомнатные для областной партхозно-менклатуры, с вкраплением академиков и генералов. Четвертый и пятый заняты огромными, но уже трехкомнатными для замов тех, кто занимает первые три этажа, а также три квартиры выделены для членкоров. (В соответствии с этажом и размером квартир их обитателям полагались места на N-ском номенклатурном кладбище.) Два верхних – шестой и седьмой (здесь уже обошлось без эркеров и балконов) отданы под двухкомнатные для людей поменьше, но, кончено же, тоже недосягаемых для простых смертных. Как говорила внучка дяди Якова Бэллочка, чтобы представиться в какой-нибудь компании, ей надо было просто назвать свой домашний адрес. А если компания понимающая, то она называла и свой этаж.

Квартира Миши Механика была на седьмом, напротив лифта.

Миша познакомился с Борисом, едва только тот въехал в дом. Они столкнулись на лестнице возле почтовых ящиков. Его спутницу Борис тогда принял за дочь от смешанного и довольного позднего брака. Миша обрадовался Суперфину ввиду их очевидной этнической общности, подал свою не по возрасту крепкую кисть, поросшую рыженьким ворсом: «Михаил Шлемович, но обращайся без отчества, не потому, о чем ты подумал, просто. Я же не старичок. Да! И конечно на «ты», несмотря на разницу в возрасте. Плевать на разницу. Соседские девчонки, что забегают проконсультироваться перед сессией, те мне, естественно, «выкают», но я запретил им настрого не только отчество, но и «дядю». Только «дяди» мне не хватало! Просто, Миша, договорились? Да! А это Алиса – моя гражданская жена».

Их общение было не слишком уж интенсивное, эпизодическое, скорее. Он говорит, всегда говорит и не слушает сам. Ощущение было такое, что он просто не может слушать в силу такой вот физиологии. Даже если пытается, устает уже к концу твоей первой фразы. Что раздражало, конечно, но не слишком. Потому как не слушает Миша мило и добродушно. О чем говорит? Обо всем. Политика, «судьбы России». Ну и, конечно, «еврейские все дела». Всё что он говорит, в общем-то, как бы и правильно, но так всё банально. (Это не потому, что Борис так уж ценил свое мнение по этим темам.) Может, в этом что-то и есть – банальности правильные, так сказать, просвещенные, безобидны, наверное. Но если слушать его хоть сколько-то долго, понимаешь – нет. Посредственность не может не быть агрессивной? И средний вкус при всей своей правоте агрессивен. Что заинтересовало в нем? Живость характера позволяла Мише Механику избегать мышления. Почему бы и нет, кстати? Комично лишь то, что он очень уж принимал себя всерьез. Но когда с ним сидишь за бутылочкой на пушистом ковре, подушечки, мягкий свет, рядом Алиса-студентка – спорить как-то не хочется. Да и смысл? Миша Механик угощает тебя собой, удивительным. Тактичный гость разве станет рассуждать, чего не хватает в главном блюде, попросит добавки только.

Живость, жизнерадостность без чувства юмора. Да и он не пытался особо острить – не снисходил.

Миша оказался знаком со многими. А некоторые его пересечения просто поражали. Так в Америке (у него там его бывшая и дети, конечно, давно уже взрослые) его представили Бродскому. Борис приготовился услышать нечто вроде:

– Ну что, брат Бродский?

– Да так, брат, так как-то всё…

Но Механик рассказал совершенно спокойно и просто, скорее всего, не приврав. То есть Мишина самооценка, его интерес к самому себе не нуждались даже в такой подпорке. Наш философ (теперь, увы, покойный), что жил в Лондоне, как-то приглашал Мишу в Москву на свой семинар ли, на лекции, Механик отказался: «С интеллектом у меня не очень». Было сказано без кокетства или же самоиронии. Точно так же Суперфин мог сказать, что не умеет танцевать.

Что же такое он знает о себе? На чем держится эта его самосознание?! На простом отсутствии рефлексии? На изначальной ненадобности оснований, тем более доказательств? В чем-то даже и завидно было.

В общении с ним Борису приходилось обходить всё, что так или иначе связано с медициной. Ибо невозможно объяснить Механику, почему не хочешь пить биодобавки от всего на свете по сто долларов за пачку, которыми он торговал. У него еще была небольшая студия по диагностике кармы или по чистке ауры в медицинских целях – притом, что сам он доктор меднаук.

Он изменял своей гражданской Алисе методично, немилосердно с какими-то совсем уже нимфетками (только что кодексу не назло), водил их к себе (если ситуация позволяла) и был страшно горд, если Борис видел его с очередной во дворе или в лифте. (С таким же выражением атлет ворочает тяжести на глазах у студента-ботаника). Алиса вряд ли что совсем уж ничего не знала. Как у них всё это держалось? Но вот же держалось. Чем он, собственно, брал студенток, девиц попроще, часто длинноногих, топовых? Он стильный. С ним так легко. И столько экзотики. Что же, еврейство, кажется, стало экзотикой, он и действовал с опорой на нее. Пожилой, почти что старый (на самом-то деле старый, но выглядящий как пожилой) еврей с добродушным, так сказать, интеллигентским матерком, сексуальной седой щетиной и с грин-картой… И, конечно же, запах денег, не то, чтоб больших, но некоторых