Владимир Козырев - Геометрия времени

И все-таки стихи, несмотря на их незавершенность, были хороши. Вряд ли сейчас, обремененный почти тридцатилетним опытом, я мог бы написать что-либо подобное. Они не были банальными. Но они демонстрировали мою слабость. Однажды ночью я проснулся, оттого что в голове у меня зазвучали рифмы. Они звучали громко, резко, настойчиво. Я сел к столу, как был – раздетый, и в считанные минуты записал стихотворение. Оно показалось мне слишком необычным. И словно я уже читал его когда-то, читал или слышал. Я закрыл глаза. Зазвенели китайские колокольчики. Я снова стал извлекать из пустоты слова. Перо легко скользило по бумаге. Появилось второе стихотворение, так не похожее на первое, как бабочка не похожа на тигра. Близилось утро. Передо мной лежали два стихотворения, два синих столбика, написанные с интервалом в несколько минут. Одно, пришедшее неизвестно откуда, и другое, бывшее самым совершенным из всего, что я до сих пор написал. Придя на работу, я отдал оба стихотворения Ларисе. Она прочла первое, улыбнулась, потом второе и вдруг приложила его к груди.

– Это отсюда, – тихо сказала она.

Эта фраза и этот жест были самым лучшим и самым настоящим из всего, что я когда-либо от нее слышал. Она была человеком ироничным, иногда даже язвительным. Нас объединяла абсолютная неприязнь к советской власти и всем ее инструментам в виде обожравшейся партии, рехнувшегося КГБ и иссушающей душу идеологии. Только много позже я понял, что ее отношение к режиму, а никакого другого она никогда не видела, было чем-то вроде сицилианской защиты в единственном шахматном дебюте, в котором черные ведут атакующую игру. Вряд ли мне приходило в голову, что жизнь ее гораздо безысходнее моей, и мои стихи она считает просто детской игрой. Я вернусь к этому рассказу, но уже после того, как загудят миллиардами пчел отдохнувшие турбины Люфтганзы, и серое поле Штуттгардского аэродрома провалится в далекое прошлое.

По образованию я экономист тире математик. Почему я выбрал эту специальность в такое время и в таком месте – навсегда останется для меня загадкой. Ибо нет, не было и не может быть у коммунистов никакой экономической науки. Возможно, меня привлекло слово, стоящее после тире. Я любил математику. Я мечтал сделать великое открытие в области либо теории множеств, либо в теории чисел. Я любил геометрию и мог часами просиживать над мехматовскими задачами. Кроме того, математика – наука беспартийная, а это, как известно, дорогого стоит. Однако что-то не сложилось в высших сферах, и я оказался в одном из московских экономических вузов. Первоначально у меня были иллюзии. Я хотел математизировать теорию Маркса и получить Нобелевскую премию.

Затем плюнул на все и погрузился в чтение мировой классики.

Пруст, Кафка, Джойс делали мою духовную жизнь вполне насыщенной. Я решил написать роман. Даже придумал для него подходящее название. Я знал, какой фразой он закончится. Но вот в мои руки попал «Мастер и Маргарита», и я понял, что роман этот уже написан совсем другим человеком. Жить стало неинтересно, и я увлекся пивом. Образовалась компания: Миша Фарм, Слава Молянский, Саша Мельников, Фима Арабов. Мы облюбовали один не самый роскошный пивной бар и частенько просиживали там, предпочитая свежее пиво и не очень свежие креветки Марксу, Энгельсу, Ленину и всем другим господам, трудами которых наша жизнь стала столь легка и приятна. Мне было девятнадцать лет, я не знал еще ни одной женщины, но надо сказать, не сильно от этого переживал. Мастурбация заменяла мне любую женщину, которую оставалось лишь представлять мысленным взором, а при моем воображении это не составляло никакого труда. О чем мы говорили? Обо всем. О том, что Брежнев – дебил. О том, что Любимов – гений. И еще о том, что никакой другой власти, кроме советской, в этой стране не может быть. Затем шла философия: Беркли, Кант, Фихте, но не Гегель, ибо он навек связался в сознании теорией коммунистической диктатуры. Впрочем, как и Фейербах. Самым глубоким философом был Фима (за это его, вероятно, и отчислили с первого курса).

– Что такое истина? – спросил он как-то меня.

И я, мыслящий лишь математическими формулами, ответил, не задумываясь:

– Истина – это однозначность устройства мира.

Фима был потрясен.

– Ты это запиши, – сказал он мне.

Кстати, мое знакомство с Фимой продолжалось еще несколько десятилетий, пока он не стал человеком больным, желчным и чересчур грубым. Но влияние на мою жизнь оказал огромное. У него было своеобразное чувство юмора. Однажды я был у него в гостях, пили бутылочное пиво, ели свежесваренные им креветки и вдруг, подойдя к окну, он сказал:

– Володь, посмотри.

Я взглянул за окно. Шел ливень. Внизу далеко под нами двигалась по улице поливальная машина и поливала кипящую от дождя мостовую из всех своих отверстий. Так Фима и вошел в мою память, навсегда связанный с этой не то безумной, не то циничной и беспомощной машиной.

Надо сказать, что никаких глубоких привязанностей, граничащих любовью, у меня к моим однокашникам не было. Все было просто – мы вместе проводили время, трепались и пили. С пива началась и моя дружба с Мельниковым, которого сразу же стали называть Шуриком. Как-то после лекций, а может, и вместо, мы курили на лестничной площадке второго этажа, и он неожиданно (хотя что в этом неожиданного) предложил по пиву. Я был не против, но заметил:

– Больше, вроде, желающих нет.

– А что, вдвоем не хочешь? – не то обиженно, не то высокомерно спросил он.

– Да нет, отчего же? А деньги есть?

Мы подсчитали деньги. Их было около шести рублей.

– Должно хватить, – сказал я.

И мы побрели вдвоем, туда, под мокрый снег, ища приключений на свою задницу.

Пивной бар у Покровских ворот был местом весьма известным. Известным практически всем студентам столицы, и можно только удивляться, что бывали в этом баре и свободные места, – хоть иногда, но бывали. Стены двух небольших залов были испещрены названиями ВУЗов, именами, а также короткими воззваниями. За самым дальним и, пожалуй, самым неудобным столиком сидел Фима в гордом одиночестве (к тому времени его уже вышибли из института за излишний ум). В зале явно пахло мочой из примыкающего к нему туалета. К запаху мочи примешивался запах креветок, и под таким именно знаком этот день вошел в мою память.

Фима уже тогда был лысоват. Тонкие чувственные губы и слегка изможденное лицо делали его похожим на Великого Инквизитора. Он был сибарит. К пиву едва прикасался губами, креветку чистил тщательно и осторожно и подносил ее белое мясо ко рту, словно причащался.

Разговор шел в основном между Фимой и Мельниковым, а я, вероятно, отставший от них в развитии, просто слушал.

Читать дальше