Людмила Разумовская - Русский остаток

Елена сидела ни жива ни мертва. Она почти не слышала того, что говорил Петр. В мозгу ее сверлила, разламывая голову, одна мысль: неужели он приехал к ней насовсем? Неужели он останется с ними жить? А что? Законный муж. Разве она посмеет его выгнать? Неужели этот чужой, грубый, страшный человек ляжет теперь с ней в одну постель? А как же Юрочка? Что она ему скажет? Что это его отец?.. Нет, нет, нет, это невозможно, только не это! Господи, помоги!..

Петр встал, застегнул шинель.

– Ты… разве тебе не жарко? – в замешательстве спросила Елена.

Петр ничего не ответил, взялся за вещевой мешок.

– Ты что, уходишь? – еще не веря своему скорому счастью, сказала Елена.

– Ухожу, – ответил Петр.

– Что ж ты, даже не поел… – Ей стало вдруг его нестерпимо жаль. Так жаль! Глаза ее налились слезами. – Куда ж ты… теперь?

– На кудыкину гору.

– Постой…

Петр остановился. Но Елена молчала, не зная, что сказать. Он тоже молчал. Ждал. О Господи, да предложи она ему сейчас остаться, потом ведь с ее мягким характером не отделаешься ни за что! Нет, лучше уж сразу, без сентиментальностей, покончить одним махом.

– Ничё! Ты меня не жалей, – сказал наконец понимающе Петр. – Не пропаду. Погуляю чуток, да и обратно покачу, на Колыму. Никто меня нигде не ждет, вольный казак, а там – братишки, кто в могилах, а кого и земля еще носит. Ничё!..

– Петя… голубчик… – взмолилась вдруг Елена. – А тебе не встречался где-нибудь случайно… ну, в плену или… в лагере… один человек, Анатолий Викторович Шабельский… полковник? – заливаясь краской и задыхаясь от волнения, прошептала Елена.

Петр усмехнулся.

– У нас там ни полковников, ни генералов не было. Одна лагерная пыль. Ну, бывай.

Он резко повернулся и вышел.

И только после того как затихли его шаги, Елена медленно опустилась на табуретку и зарыдала.

Подкараулив, когда дяденька в шинели выйдет из их подъезда и пойдет со двора на кривую, с деревянными двухэтажными домами, улицу, где время от времени грохотали, громко повизгивая, трамваи, Юра прибежал домой.

– Мам, мам, ты чего? Кто это был, мам? – теребил он в нетерпении плачущую Елену.

– Никто, – ответила мать, вытирая ладонью глаза. – Сослуживец твоего отца. Вместе воевали.

– Ты ж говорила, он пропал без вести.

– Говорила…

– И что? Его нашли?

– Нет, не нашли…

– А чего ж он тогда приходил?

– Так… Повидаться…

Петр Мельников бесцельно шагал по улицам, узнавая город, ни о чем не думая и привычно подавляя ощущение постоянного голода. Словно во сне, он глядел на хождение туда-сюда бесконвойного народа, на играющих во дворах ребятишек, на судачащих на скамейках баб, и эта вольная жизнь казалась ему дикой и нереальной.

Изредка попадавшиеся ему по дороге военные и милиционеры, казалось, с подозрением простреливают его насквозь глазами, и от этих кажущихся, а может, и всамделишных взглядов его душа по-прежнему начинала тоненько и противно ныть от неистребимого страха, хотя у него и имелась бумажка об освобождении с печатью. Но Петр Мельников, насидевшийся в лагерях с августа сорок первого года, слишком хорошо знал, как быстро теряют значение одни бумажки и набирают мгновенную грозную силу другие, а потому каждый раз съеживался и готовился бежать или провалиться сквозь землю.

Он постоял и покурил у входа в пивнушку, нащупывая и перебирая пальцами монеты в кармане, удерживаясь от соблазна войти в дверь полуподвала, куда то и дело входили и откуда выходили свободные, осчастливленные пивными градусами граждане.

Наконец он сделал решительный шаг и открыл дверь. Резко ударила в нос волна давно забытых запахов: пива, воблы, водки, курева и чего-то еще, столь же одуряюще приятного и желанного. Он сглотнул слюну и подошел к прилавку, над которым возвышалась грузная и грозная властительница вожделенного напитка. Она не удостоила вниманием тщедушную фигуру Петра Мельникова и молча налила ему две кружки разбавленной жидкости.

Пренебрегая копеечной сдачей, он пристроился в самом дальнем углу за одинокий столик, уставленный пустыми кружками и объедками воблы. Но не успел он сделать и пару сладких долгожданных глотков, как рядом с ним оказалась чья-то рыжая, всклокоченная голова.

– Угости, браток. – Чумазая рожа улыбалась так по-собачьи преданно и дружелюбно, что Петр Мельников и хотел было загородить рукой свои кровные пенящиеся кружки, но, заметив, что у просителя нет ноги, не спеша сделал несколько глотков из початой кружки и молча пододвинул ее, на треть опорожненную, рыжему.

– Ну, спасибочки! – обрадовался одноногий. – Сразу видать, свой брат, фронтовик! А солдат солдату завсегда друг. – Он зажмурился от наслаждения и отхлебнул из кружки. – Опять разбавила, холера, – сказал он беззлобно и подмигнул Петру. – Ты, солдатик, чего так поздненько-то с фронта?

– Много будешь знать, скоро состаришься, – угрюмо сказал Петр, не желая продолжать разговор.

– Так-то оно, конечно… А только с хорошим человеком и поговорить не грех, – ничуть не обиделся рыжий. – Вот ты на каком фронте воевал?

– Да что ты ко мне пристал! – разозлился Петр. – Фронт да фронт!.. Я пятнадцать годков на таком фронте отвоевал, что врагу не пожелаю! Понял?

– Понял, – сочувственно заморгал рыжий. И, наклонившись к Петру, зашептал: – За что ж они тебя так, браток?

– За что?! Это ты у них спроси, за что!.. Сам знаешь, как вначале войны воевали… Иль ты не сначала?

– С первого дня, как же! – закивал головой рыжий. – Как услыхал по радио «Братья и сестры», так сразу в военкомат и подул. Всё, говорю, берите меня немедленно, сам товарищ Сталин меня по радио братом назвал! Они переглянулись так… видно, подумали, что я не того. А один, старший, видать, у них, и говорит: «Ты, – говорит, – Константин, молодец, в армию мы тебя возьмем, но только ты неправильно политику партии понимаешь. Мы тебе растолкуем. А только если где еще сболтнешь чего про товарища Сталина, то пеняй на себя!» Ну, я обрадовался, что на фронт-то берут, а про товарища Сталина с тех пор молчок, ни гу-гу! Только если когда тосты какие иль «За Родину, за Сталина ура», ну и я тогда уж вместе со всеми от души кричу, а так ни-ни! Тебя как звать-то?

– Петром.

– Вот они какие, Петруша, дела-то…

– Ногу-то когда оторвало? – уже мягче спросил Петр.

– Ногу-то? – весело отозвался рыжий. – Так ведь не поверишь, всю войну прошел без царапины! Ей-Богу! Меня заговоренным считали, ага. А я так думаю, мамка моя за меня крепко молилась, а как померла, тут меня и шарахнуло. Главное, браток, слышь, апрель, сорок пятый год, бляха-муха, мы на Одере, до Берлина рукой подать, а тут – трах-бах, немцы в наступление двинули! Да ладно, если б немцы, а то ж свои, падлы!