Людмила Разумовская - Русский остаток

День прошел суматошно и быстро. В полдень позавтракали, потом приехали какие-то актеры (понедельник в театрах – выходной день), потом решили пойти искупаться километра за два на речку, возвращались полем и березовым перелеском, когда уже садилось солнце. Актеры (один – азербайджанец, второй – русский, москвич) попили с народом чая, попели Окуджаву и часов в двенадцать ночи засобирались на последнюю электричку в Москву.

Азербайджанец, кроме Окуджавы, страстно исполнивший «Очи черные», глядя в Галинины желто-зеленые глаза своими азербайджанскими черными очами, успел сунуть ей в руку клочок бумажки с записанным телефоном и сказал, что непременно будет ждать звонка, на что Галина, пожав плечами, дала понять, что ей это совсем неинтересно. Сергей, наблюдавший сцену, только усмехнулся в свою молодую бородку, а потом подошел к Галине и молча обнял ее, и это хозяйское его объятие ей страшно понравилось. Она невольно прижалась к нему плечом и боком и впервые, еще не отдавая себе отчета, инстинктом ощутила эту извечную женскую жажду прилепиться к мужчине ребром, под его защитительный покров.

Ночью, когда Анатолий с Татьяной удалились в соседнюю комнату, Галина молча позволила себя раздеть. Ей было страшно.

– Ты очень красивая, – повторил Сергей. – Не бойся, я ничего не сделаю, пока ты сама этого не захочешь. Я хочу, чтобы ты привыкла ко мне, слышишь?

Она благодарно кивнула, и они мирно, по-братски обнявшись, заснули.

– Ну как? – спросила ее на следующее утро Татьяна.

– У нас ничего не было, – скромно ответила Галина.

– Да-а?.. – удивилась Татьяна. – У нас тоже! – И она громко расхохоталась.

Через пару дней Татьяна засобиралась домой. (Что-то у них с Анатолием, по-видимому, не сложилось.)

– Надо родителей навестить, – объясняла она подруге. – И вообще у меня там что-то вроде жениха.

На робкий вопрос Галины – может, ей тоже лучше уехать? – Сергей бурно запротестовал:

– Никуда я тебя не отпущу. Тебе ведь в сентябре в университет? Ну вот, останешься в Москве, со мной.

Галина не возражала.

Шел шестьдесят седьмой год. Хрущевскую оттепель подмораживал молодой Брежнев, но на это никто из них не обращал внимания. В моде были Таганка, мини-юбки и сюрреализм. А потому Галина получила новое имя – Галá в память и подражание знаменитой, рисованной во всех видах жене великого испанца.

– А кто эта девушка в замше? – как-то осмелилась спросить Галина.

– Моя бывшая любовница, – сказал он просто.

– Красивая… – с некоторым сомнением произнесла Галина.

– Ну что ты, – улыбнулся Сергей. И добавил, как бы объясняя: – У нее отец министр.

– Министр?! – изумилась Галина. – Как это?..

– Обыкновенно. Мы же в Москве живем.

Вообще-то, конечно, Галина знала о существовании на свете министров, но для нее это были некие мифические существа, живущие где-то там, в заоблачных высотах, вне ее, Галининой, реальной жизни, и чтобы так близко… невероятно! Замшевая – дочь министра, и она, бедный отпрыск двух несчастных, забытых Богом и людьми нищенок, отбила у нее любовника! Это не укладывалось в голове…

Серж и Галá жили как птицы небесные, ни о чем не заботясь. С утра они никогда не знали, где окажутся вечером и кто приютит их на ночь. Приятелей было много: художники, начинающие артисты, молодые поэты и просто хорошие люди. Несколько раз ночевали у Сергея. Он жил с матерью в маленькой двухкомнатной квартире со смежными комнатами на Вернадского. Мать была странная, тихая и какая-то испуганная, она работала посменно в булочной и называла сына Сергунькой, а другого сына, служившего в армии, Бориской. На появление Галины не реагировала никак, считая, вероятно, ее присутствие в доме неизбежным, а может, и привычным злом.

Деньги у Галины давно закончились. Сергей явно нигде не работал, несмотря на действующий грозный закон о тунеядцах. На что они жили, она не понимала и не спрашивала. Впрочем, траты их были минимальны. Ели они по большей части в гостях, куда Сергей всегда приходил с бутылкой сухого вина. Еще он тратил деньги на сигареты, проезд в метро и чтобы позвонить. В театры и музеи (у него был студенческий билет Строгановского училища, которое он так и не окончил) они ходили бесплатно.

Днем они часами бродили по Москве, то и дело забредая в попадавшийся по дороге музей или храм. Он показывал ей свои любимые переулки и уголки старой Москвы, и она как-то сразу всей душой полюбила этот все еще не до конца порушенный, мощный и кипучий город, Третий Рим, с его особым столичным шиком и бесконечно теплым, родным и дорогим, неистребимо русским духом.

Иногда они брали рисовальные принадлежности и на целый день уходили гулять на Воробьевы горы и рисовать натуру. (Галина пробовала за компанию рисовать, он находил у нее талант и радовался ее рисункам так же, как радовался ей самой.)

Он постоянно и везде рисовал: карандашом, мелками, тушью, акварелью, маслом, – чем и где придется. И во всех композициях присутствовала она, его Галá. Он любовался ее пластикой, певучими линиями ее тела, тонкостью и благородством (да, да, он так говорил!) черт ее лица, цветом ее волос и глаз. Не было частички ее тела, которой бы он не отдал дань своего восхищения и любви, которая не умиляла бы его своими красотой и изяществом, и, видя его постоянное, неподдельное восхищение, она почти поверила в свою женскую привлекательность.

Она не могла еще сказать, что влюблена в этого высокого, стройного, красивого мальчика, но много позже в своей не слишком щедрой на лирику жизни она часто вспоминала этот единственный и неповторимый месяц и называла его блаженным.

В тот блаженный, ничем не омраченный август она была счастлива отражением его счастья, его желания, его любви.

Они ночевали в тот раз у болгарки, когда их отношения окончательно перестали быть платоническими. Болгарка была намного старше подопечных и праздновала свое тридцатилетие. Звали ее русским именем Светлана, она вообще обожала все русское: русскую поэзию, русский театр, русскую живопись. У нее была своя квартира в центре Москвы (Галине она показалась роскошной), где и собралось общество, в которое Галина попала совершенно случайно, как временная девушка любимого и балованного всеми «гениального Сержа». Анатолия не было, он получил отставку с того самого вечера, когда так опрометчиво поселил ленинградских девушек на своей дачке. Роль хозяина исполнял на этот раз известный московский бард, фамилию которого Галина не запомнила, как не запомнила, например, чем занимается в Москве болгарка помимо того, что меценатствует и меняет русских любовников. Она ни во что не вникала и, находясь за спиной Сергея, позволяла себе роскошь оставаться в его тени, никого и ничего не завоевывая, довольствуясь тем, что и так уже невольно, не прилагая никаких усилий, «завоевала». Надолго ли? Этого не знал никто.