Ольга Раковецкая - Иглы в воде

Мы переглянулись. Миша улыбнулся и я – в ответ. Да, наш конфликт потух. Осадок от выпитой настойки остался, но хорошо, что он есть. Определённо.

Единственное, что я не в силах понять, но стараюсь к этому относиться как к данности, так это следующее. Почему именно он, именно в этот промежуток времени открылся мне и показался настойкой… Что заставило включиться мою голову? Этого я понять не в силах. Остаётся успокаивать себя: в истории нет сослагательного наклонения, значит, так надо было. Ключевые слова, между прочим, и если в них вдуматься, становится хорошо, как после принятия транквилизатора. Почему? Так ведь кто-то берёт изначально на себя ответственность, кто-то обладает большей инициативой, чем ты в твоей же жизни. Значит, есть право на ошибку, есть и право на заблуждение.

Мои иголки в воде. Я тяжело переношу соприкосновение с вами. Вы все прекрасны по-своему, и так сложно об этом говорить, но невозможно не говорить, потому что люблю вас, как могу.

Не знаю, как его зовут.

К тому моменту, когда пожилой человек показался мне настойкой, мы находились в присутствии друг друга минут двадцать.

То был зимний вечер. Я не знала, чем себя занять, пока не наткнулась на красивый пост в одном приложении. В нём шла речь о лекции про кино, и не простое, а андеграундное, словом, не для всех. А я давно, признаться, хотела открыть в себе подобную черту – быть не похожей на большую часть ровесников. Да, я была не против начать разбираться в кино. Почему бы не сейчас, если всё к тому располагало?

Я вышла из дома, медленно побрела по дорогам, заваленным снегом. Мои сапоги утопали в белом одеяле. Справа, слева, позади меня с грохотом проезжали снегоуборочные машины, создавая некую сумятицу на улицах. Мы, прохожие, не понимали, куда идти, дабы не попасть под колёса и не наступить нечаянно на ногу мимо проходящего человека.

Дышалось свежо. Даже чересчур. Виной тому была не зима, скорее, мятная конфетка, что очутилась во мне прямо перед выходом из дома. Такая вкусная. Но на улице – чудовищно опасная. Вот я шла и думала, как бы не заболеть и не попасть под машину. Сапоги предательски скользили, пару раз мне казалось, сейчас упаду. Приходилось останавливаться, чтобы набраться сил и вновь ринуться в бой со стихией. Пока стояла – улыбалась, как дурочка.

Снег попал в носки – как мокро и холодно. Жуть! Лёгкие, глотка, гланды слились в одно целое, а сплотила их синтетическая мята. В общем, я не подготовилась к выходу из дома и пожинала от метра к метру соответственные плоды.

Показалась остановка. Я нащупала в кармане сорок рублей – от металла руке стало ещё холоднее. Как хорошо, что через секунду появился автобус, он так красиво и заманчиво светился жёлтыми буквами. Моё спасение.

Дороги Петербурга (как это бывает всякий раз при первых признаках морозного сезона) оказались совершенно не готовы к нашествию стихии. На дорогах мигом образовались пробки. Автобус застрял в пяти метрах от остановки и упрямо не хотел открывать свои двери, пока до неё не доедет. Я стояла минут десять и сверлила взглядом, полным отчаяния и мольбы, стоящий так нелепо автобус, и думала – а не лучше бы было остаться дома и продолжать ничего не делать, но зато находиться в тепле?

Мужчина рядом вот уже два раза смачно сплюнул что-то. Женщина неподалёку всё не могла прекратить кашлять. Во мне родилось подозрение: а не сговорились ли все и не хотят ли они досадить мне?

Наконец колесница подъехала, и начался ажиотаж. Много людей вышло, много и вошло. Все пихались, издавали самые разные звуки, не без тени агрессии. Я чувствовала, что нужно поддаться общему настроению и рассердиться, но почему-то мысль о том, что все спешили с работы домой, меня успокоила, будто я радовалась в душе вместе со всеми, представляла их тёплый ужин и всё такое прочее, но ведь на деле я понимала: мало кто торопился домой, и уж тем более у единиц хоть что-то лежало в холодильнике.

Я удручённо махнула головой – не важно, главное, я еду в кино – вот чему будет посвящён сегодняшний вечер. Двадцать девятое число – я в автобусе, скоро окажусь на месте и окунусь в мир андеграунда.

В автобусе нас было чрезвычайно много. Но моё внимание остановилось всего лишь на одном из сотни.

Мужчина, с виду лет семидесяти, сидел, сгорбившись в три погибели, в конце салона. Маленький ростом – в сиденье он казался почти игрушечным. Кто знает – может, внутри него существовал моторчик, который и давал ему жизнь… Только кто же его заводил, интересно знать!

На нём висели три вещи: пальто, шарф и штаны.

Пальто старое, светло-синее, успевшее стать грязно-синим, с длинным подолом, на конце которого торчали нити грубой ткани, очевидно, плохо греющей своего обладателя. Оно было раскрыто.

Грудь прикрывал широкий, такой же грязный шарф, просто накинутый на шею – и ничего более.

Штаны казались велики: и слишком широкие, и слишком длинные.

Вместо зимней обуви на ногах были обмотаны чёрные портянки. Наверное, такие носили в войну.

Череп мужчины был маленьким: с него зачем-то свисали, точно сосульки, несколько прядей редких волос. Борода была. И глаза были. В цвет пальто и снега.

Вот он сидел, сгорбившись. И каждые две минуты он был близок к тому, чтобы упасть. Я видела, как разморило старичка от окутавшего его тепла и света, исходящего из потолка салона. Для него это всё походило на солнце. Он щурился и грелся, и медленно таял.

Казалось, весь салон ждал, когда же он наконец превратится в жижу, но каждый раз старичок открывал глаза, медленно поправлял пальто, наверное, приходил в себя.

Я впервые видела, как человек на моих глазах таял, и это не могло не поражать своей силой.

Вдруг старичок достал из внутреннего кармана верхней одежды маленькую книжку. Он был крошечным и читал крошечные книжки. Это был сборник стихов. Я чувствовала, как старушки, сидящие напротив, напряглись: о, они силились прочитать заголовок, и им никак не удавалось. Я оказалась ближе всех.

То был Барнс. Ну вот так. Не Байрон или Бальмонт, не кто иной.

– Вкладыш! Вкладыш сейчас упадёт! – вскрикнула одна бабуля рядом со мной.

Старичок встрепенулся и еле улыбнулся. Мне показалось, в этой слабой гримасе промелькнуло нечто похожее на хитрость. О, старик плутовал в молодости – это же очевидно!

Я тоже улыбнулась. Всё же живой человек передо мной сидел, а не игрушка и не лёд, который постепенно таял, и хорошо-то как!

Если бы мне не предстояло выходить на следующей остановке, я бы вышла с дедом и накормила бы его до отвалу в столовой за углом. Но мне нужно было выходить, а он не торопился, и старушки явно не хотели его отпускать – там родился свой мир, пусть и на следующих минут пятнадцать, не больше…