Леон Костевич - Молись и кайся

– Живро – это, наверное, какой-нибудь рокер французский? – предположил писатель.

– Живро значит «живу в России», – отчеканила Генка.

Петр усмехнулся:

– А ты не очень любишь Родину.

– Да, Пит, я не патриот и этого не скрываю! – По нарочито спокойному тону Бумагиной Авдеев догадался, что наступил на больное.

Генка закурила следующую сигарету, Христофоридис прикурил у нее, и в комнатушке сразу стало труднее дышать.

– Патриотизм – это ложь и фарс, – ответила Генка на вопросительный взгляд Эсхила. – Им прикрываются люди, неспособные мыслить и творить. – Она взяла со стеллажа цитатник для работников телевидения и радио, полистала его. – Вот: «Душа и суть того, что обычно понимают под патриотизмом, есть и всегда была моральная трусость»! Не кто-нибудь – Марк Твен сказал.

– Ты передергиваешь, – указательный палец Авдеева задвигался, как автомобильный «дворник». – В Америке тогда негров линчевали и гражданская война прошла, а самого Марка Твена цензуре подвергали, вот почему он так сказал.

– Нет, пиплы, как хотите, а патриотизм – такое же мракобесие, как и религиозность.

Эсхил посмотрел на Генку глазами строгого карточного короля:

– А что ты вообще знаешь о подлинной вере и о Боге, чтобы так говорить?

При слове «Бог» обычно добродушное Генкино лицо затвердело – схватилось, как бетон на морозе:

– Я уже знаю со слов Пита, что ты на православии завернулся.

– Да я просто хочу понять…

– Я не стесняюсь говорить об этом. В моей картине мира Бог совершенно не нужен, моя логическая система не допускает Его существования. Когда я говорю, что не верю в Него, то имею в виду прежде всего Бога как личность. Он же наказывает людей страшно! Но может ли Тот, Который есть любовь, устраивать такое? Любящий не станет подвергать мучениям тех, кого любит, ведь человек сотворен по образу и подобию Божию, следовательно, и Бог должен быть таким же. А если нет, значит, он в лучшем случае отстраненный наблюдатель-экспериментатор, и тогда факт наличия Бога для нас должен представлять не практический, а теоретический интерес, поскольку никакие наши действия не могут привести к тому, что в этой или в следующей жизни он поступит с нами по-другому.

– Но ведь и родители порют своих детей! – ополчился Христофоридис.

Генка нервно схватила полную окурков пепельницу, выкатилась за дверь и быстро вернулась:

– Тут важен догмат о всемогуществе, – брякнула она пустую пепельницу около тарелки с печеньем. – Если бы любящий родитель мог внушить ребенку некие знания без того, чтобы наказывать, неужели бы он этого не сделал?

– А Бог именно так и поступал – первые люди Адам и Ева были как раз такими, много знали. Но, нарушив заповедь, мы утратили канал связи с Богом, и ум человека помрачился. С тех пор мы ведем себя как неразумные существа и виноваты сами, а не Бог: мы рождаемся с приобретенным грехом.

– Тогда почему Он не оградил первых людей от древа познания?

– Потому что, ты сама говоришь, человек создан по образу Божию, а один из элементов этого образа – свобода. А свобода есть там, где есть выбор. Не было бы древа познания, не было бы у человека выбора.

– У нас в эфире недавно врач из хосписа был: люди в таких муках умирают – за что?!

– Болезнь Бог часто посылает во искупление.

– Добрый Бог!

– Волос не упадет с головы человека без Его благоволения! – встал на дыбы Христофоридис. – Мы не можем своими примитивными мозгами судить о Его Промысле. Если болеем, значит, своими страданиями искупаем грехи.

В воздухе плавали клочья дыма, форточка не справлялась. Пластичная, как многие полные люди, Генка легко перегнулась через спинку кресла, распахнула окно.

– Ну вот чем тебе делает лучше поход в церковь? – улыбнулась она.

Эсхил привел в движение морщины на лбу:

– Если каждое воскресенье ходишь в храм, всю неделю легче противостоять соблазнам. А если пропускаешь, то влияние ослабевает, и ты иногда поступаешь против совести.

– То есть по-твоему получается, у религиозных людей моральная основа ниже, чем у атеистов?! Атеисты держатся только своей совестью, и у них нет никакого внешнего регулятора.

– Посмотри, сколько блуда, воровства и хамства вокруг! Так держатся твои неверующие?

Генка грустно вздохнула:

– Смотрю я на тебя, Христофор, и думаю – какое счастье, что мне это не грозит. Уж если я и допускаю что-то, так это переселение душ: в этой жизни твои предки – древние кельты, в другой – подмосковные бомжи. Я к вере генетически не предрасположена, понимаешь? Моя бабулька перед смертью не о Боге думала! Веселилась с правнуками, анекдоты про попов из своей комсомольской юности им рассказывала. Если что – прожила восемьдесят восемь лет и умерла во сне, как праведница.

– Ну кто вам всем сказал, что только праведники во сне умирают?! – Эсхил смахнул с бороды крошки печенья. – Внезапная смерть для неготового к ней человека – самая ужасная. Христианин перед смертью должен исповедоваться и причаститься, чтобы за собой на небо грехи не тащить.

– Да зачем же ей было причащаться, если она не верила во все это? Религия – опиум для народа!

– Именно! Именно опиум! – просиял Христофоридис. – Когда духовное здоровье людей уже на грани, когда болезнь зашла далеко, религия – то самое единственное лекарство!

– Да у тебя православие головного мозга в запущенной стадии! Между прочим, и прадед мой по отцу атеистом был. Точнее, стал им в окопах Первой мировой. Их полк брал высотку, совершенно ненужную в стратегическом плане, – полковые попы убедили командование в том, что там в храме святые мощи. Людей положили немерено, а когда прадед подошел к освобожденной святыне – восковой кукле, вся его вера на том и закончилась: столько живых людей – за куклу…

– Тьфу, дура! – плюнул Эсхил. – Можно, я буду называть тебя дурой, потому что это так и есть? Люди за святыню жизни свои положили, тут гордиться надо!

– Вон из моего дома! – направила в сторону двери указательный палец Генка. При этом усатые драконы на ее кимоно угрожающе шевельнулись.

Христофоридис вскочил и, шикнув на кинувшегося ему в ноги котенка, рванул из комнаты.

– Иди ко мне, Живронюшка, иди, бэбик, – пожалела косматого питомца Генка. – Дядя не любит животных, дядя любит Россию. А ты, Пит, оставайся, поболтаем.

– Мы уже и так засиделись, – поднялся из своего кресла Авдеев.

На улице было сыро – обычный день начала марта. От холмов тянуло ветром с прожилками тепла. На мокрой земле у детской площадки переминалась с ноги на ногу ворона. Тюкала клювом бесформенный континент коржика, оброненного кем-то из детей, строго поглядывала вокруг круглыми глазами. Таким взглядом на филфаке, где учился Авдеев, сканировала нерадивых студентов преподавательница языкознания, профессор Курочкина-Ярич. В другом углу двора прочистил горло мотоцикл. Испуганная «профессорша» оставила коржик и взлетела на ветку.