Леон Костевич - Молись и кайся

Незаметно разглядывая отца Даниила, Петр попытался представить его в строгом костюме и удивился, до чего похож стал бы священник на профессора, читавшего у них на филфаке «зарубежку».

Протоиерей с Эсхилом взялись обсуждать, во что обойдется подключение храма к электричеству, а заскучавший Авдеев решил поразмяться и отправился к машине. Всего за полчаса его «мазда» ухитрилась вписаться в местный пейзаж: на лобовом стекле темнела осыпающаяся со старой сливы труха, а между колесами пристроилась немолодая дворняга.

Когда Петр вернулся, отца Даниила уже не было, зато к его другу подступала нищенка в массивном, как снятом с памятника, пальто. Ее мужественное лицо с крупными чертами выражало решимость викинга, готового сей же час вознестись в Валгаллу.

– …бабе Клаве покушать, – хрипела старуха. – Тебя как зовут, зайка?

– Эсхил, – представился Христофоридис.

Увидев, с какой готовностью потянулся ее собеседник во внутренний карман, баба Клава решила ковать железо:

– Мясхил, – «повторила» она, напирая на «я» и ничуть не выдавая удивления тем, до чего иногда странные попадаются у людей имена. – Мясхил, ты вот сейчас денежку дашь, а потом завтра еще приходи: у бабы Клавы день рождения, так ты бумажечку принеси побольше…

В руках Эсхила появилось портмоне. Глаза старушенции воссияли надеждой:

– Мясхил, ты приходи сюда часто. Как придешь – сразу меня спрашивай…

Бумажник перекочевал из левого внутреннего кармана в правый. Взгляд бабы Клавы поугас. Рука Эсхила забралась обратно, в пальцах шоркнула пятисотрублевая купюра. Взор «викинга» помутился. Купюра последовала за портмоне. На свет явилась монета в десять рублей, но и она не достигла шершавой мужской ладони бабы Клавы. Наконец, пошерудив в кармане брюк, Христофоридис извлек рубль, который и вложил в простертую длань. Чтобы не выдать разочарования, просящая задвигала-зашмыгала внушительным, как выросший на нитратах огурец, носом.

– Это я ее смиряю, – пошутил Эсхил, когда баба Клава испарилась. – Отец Даниил говорит, она тут всех своим днем рождения доконала. Идти надо, брат ты мой, скоро служба начнется.

Авдеев снова прошел к машине, открыл дверцу. Не садясь за руль, включил зажигание. Вздрогнувшая от звука мотора дворняга нехотя убралась из-под колес, постояла в раздумьях и исчезла в ближайшем дворе, с усилием протиснувшись между деревяшками штакетника.

– Смотри-ка – Толян! – вдруг воскликнул Петр тоном, не позволяющим определить, доволен он неожиданным появлением старого знакомого или огорчен.

С теневой стороны улицы, шлепая кроссовками по укатанному снегу, в их направлении переставлял ноги человек с волнистыми, давно не мытыми русыми волосами. На его плечах коробилась короткая, напоминающая рыцарскую кирасу куртка, далеко распространявшая запах секонд-хенда. Сверху из-под куртки выглядывал ворот поношенной олимпийки.

– Петруся! – обрадовался Толян. – Прикинь, «однёра» заблудилась – по другому маршруту пошла, а я с бодунища закемарил, не расслышал, чё водила в микрофон бухтит…– Повернувшись к Эсхилу, бывший студиец прищурился и энергично облизал обветренные губы: – Хилуха, бродяга!

…В студию Толян попал, скажем так, по инерции: одинокая мать тетя Люда старалась дать ему как можно больше разумного-доброго-вечного и записывала во все кружки и секции подряд. Так Кишканов выучился шить мягкие игрушки, кататься на коньках, гонять на спортивном велосипеде и стрелять из мелкашки. А однажды тетя Люда вырезала из газеты заметку о наборе, объявленном Домом офицеров для желающих стать «клованами» («Мы же все – клованы», – сентиментально говаривал пьянющий в лоскуты Бобров). На вопрос, кто виноват в том, что из Толяна с таким багажом ничего не вышло, существует три варианта ответа: водка, среда, гены, – отец Толяна, пока не ушел из семьи, так мутузил тетю Люду, что она неделями сводила следы побоев бодягой.

Сейчас Кишканов работал от случая к случаю: жил и пил на пенсию матери.

– Друзья встречаются вновь, – понуро засвидетельствовал он, не увидев ответного энтузиазма, но тут же предпринял новую попытку подбросить поленьев в костер беседы: – Ты, грек, расскажи, как дела-то!

– В другой раз. – Христофоридис кивнул на церковь. – Уже служба начинается.

– Ве-е-ерущий… – Толян с ядовитым уважением поднял к небу подбородок.

– А то со мной пошли, – позвал Христофоридис.

Толян ухмыльнулся, показывая – шутку оценил.

– Ты лучше скажи, семья, спиногрызы есть? – не отставал он.

Как раз в этот момент отца с налета боднула в бедро девочка-торпеда Варя:

– Папоська, пойдем!

– Ой, какая мартышечка, – умилился Толян.

– Сейчас, мой золотой, – наклонился к дочке Эсхил, и Варя унеслась быстрее, чем появилась.

Пытаясь подъехать к коробу строящегося храма, в узком проулке кряхтел самосвал.

– А может, по пиву? Не убежит церковь твоя, – снова попробовал оживить диалог Кишканов.

– Потом, – обнадежил Эсхил.

Авдеев поддержал друга кивком.

– Чё у вас моськи-то такие кислые? – презрел наконец условности Толян.

Христофоридис крепко взял его за рукав:

– Ты почему мать бьешь, подонок?

– А-а-а… – Захмелевший собеседник недобро глянул на Петра. – Это не я – это водка проклятая.

Эсхил с силой ткнул Толяна пальцем в грудь:

– Тебя, гаденыш, посадить надо!

– Мать не даст, – возразил Толян так горячо, как будто сам, дай волю, освободил бы общество от этого мерзавца Кишканова.

– Тогда в ЛТП сдать! Петше, у нас сейчас ЛТП-то есть?

– Только по решению суда, я узнавал, – развеял Толян и этот мираж.

Эсхил задумался. Пожилая дворняга вернулась и привела с собой еще трех таких же. Пристроившись поближе к люкам теплотрассы, собаки сибаритствовали, довольно поигрывая бровями. Через опустевший церковный двор торопливо прохромал дед в штанах с заплатами. Петр машинально отметил, что уже много лет видел заплаты только на картинках.

– Это Валентин, – перехватил взгляд друга Эсхил. – Кстати, бывший муж бабы Клавы, мне отец Даниил еще в первый приезд рассказывал. В сорок первом году Валентину пятнадцать лет было, он на фронт убежал. Воевал, в плен попал. В Германии на мебельной фабрике работал: сначала табуретки делал, потом гробы. Когда баба Клава его бросила, он в храм попросился, так и живет здесь уже много лет, по хозяйству работает.

Валентин вошел в свою сторожку и тут же вышел с лопатой для уборки снега. Неплотно прикрытая дверь распахнулась, он вернулся – захлопнул получше, но за несколько секунд Авдеев успел увидеть все, что стяжал в мире этот человек: лежанку, печку, стул, стол, стопку книг на столе, иконы.

Пройдя на теневую часть церковного двора, Валентин стал сгребать снег.