Леон Костевич - Молись и кайся

– Церкви я по всей стране снимал, – широко махнул рукой Эсхил. – Куда только не ездил! И сюда приезжал – закладку нового храма Покрова Пресвятой Богородицы запечатлеть. Ты хоть знаешь, что рядом с Покровским храмом начали новый строить?

– Как-никак в газете работаю. Так ты, паразит, приезжал и не зашел?

– Ты же квартиру продал! Я три дня был, даже у цыган на свадьбе погулял. Искать некогда было. Да и возвращаться в Святоград уже тогда собирался: вот, думал, перееду – повидаемся. А премьера у меня в Храме Христа Спасителя проходила, представляешь! Из Салоник специально хор приезжал, тридцать человек. Теперь вот со съемками фильма про греков помотаться предстоит – сначала по Черноморскому побережью Кавказа, потом в Краснодарский край, в Ставрополье… В Грецию поеду – снимать тех, кто туда в перестройку из России отвалил.

Татьяна принесла вазочку ломаного печенья в крошках заварки, копченую колбасу, чашки с изображенными на них ландышами – мама Эсхила доставала их, когда приходили гости. Обветренными, в царапинах руками новая хозяйка раскладывала чайные ложки, ссыпала в сахарницу кубики рафинада из кулька. Она снова не пыталась подать себя: черный платок на голове сменила застиранная косынка, только теперь не повязанная по брови, а открывающая лоб.

Почуяв еду, к столу притопала Глаша. Неуклюже протиснулась между холодильником и стеной в угол. Ткнула вилкой в кусок колбасы.

– Бери-бери, Чимбуртында, – поощрила мать. – Скоро Великий пост – тогда нельзя будет. Это когда Глашка у нас говорить училась, такое словечко болтала – «чимбуртында». Никто так и не узнал, что означает.

Эсхил и Татьяна встали.

– Молитву-то надо прочитать перед вкушением, – пояснил Христофоридис. – Мы же не басурмане какие.

Петр поспешно поднялся.

– Ты вообще-то крещеный? – уточнил Эсхил.

– Спрашиваешь!

В душе Авдеев считал себя верующим, поэтому, хоть и расценил происходящее как вмешательство в свою личную жизнь, в чтении молитвы ничего зазорного не увидел. Даже наоборот: это выглядело так облагораживающе. До сих пор крестным знамением он осенял себя единственный раз – когда жена после аборта стала поститься и настояла на том, чтобы оба они окрестились.

– М-м-мамаська! Я все платье излисовала себе, все платье излисовала! – перебила молитву влетевшая из коридора Варвара. Ее розовый сарафан покрывали разноцветные трассеры от карандашей.

– Мо-о-ой золото-о-ой… – забасил Эсхил, потянувшись губами к младшей дочери.

– Варька, зар-раза, стирать не успеваю! – неожиданно заорала Татьяна и так жахнула ладонью по столу, что из вазочки на клеенку выпрыгнули обломки печенья.

Дочь с ревом убежала.

– Внутричерепное давление у нее. Это нам за грехи наши, – сказала Татьяна так буднично, будто объяснила, что в комнате нет света, потому что перегорела лампочка.

Эсхил потянулся к чайнику, подлил себе кипятку:

– А ты как живешь, Петше?

– Как все.

– Женат?

– Есть маленько.

– Это та самая девочка, которую я видел, когда в первый раз на каникулы приезжал?

…После школы Эсхил с Петром стали готовиться к экзаменам в «Щуку» – учили Маяковского и Зощенко, репетировали этюды. Но тут у Авдеева слег отец, и в Москву Христофоридис поехал один. Отец сгорел всего за месяц, а на следующий день после похорон несостоявшемуся студенту принесли повестку из военкомата. Срочную он служил там, где только песок да верблюды.

Какое-то время Авдеев утешал себя, что поступит в театральный институт после армии, – вчерашним солдатикам делали поблажки. Но, прослужив год, нечаянно начал писать рассказы – вполне себе приличную прозу о том, для чего люди просыпаются каждое утро.

Уволившись из армии, Петька пошел на филфак Святоградского университета и женился на милой медсестричке Стелле, приходившей делать уколы его маме Анне Антоновне. Старший товарищ Январев – записной ходок из их же студии – советовал: «Не женись рано, погуляй». Но начинающий писатель не послушал.

Медсестричка оказалась доброй, однако совершенно не приспособленной к домашнему хозяйству. То, что другие женщины делали шутя, ей давалось мучительно. Поначалу Стелла тщилась соответствовать – покупала ткань для штор не в цвет обоев и утюжила мужу брюки так, что он переглаживал заново, но после рождения дочери словно надорвалась: уже четырнадцать лет Петр сам следил, чтобы у него не переводились чистые рубашки, и штопал себе носки. В конце концов писатель решил: нужно разводиться – хорошо, дочка подросла…

– Так и живем, – резюмировал Авдеев.

Татьяна тихонько вздохнула. Она давно отправила Глафиру из-за стола – подальше от разговоров взрослых – и теперь прислушивалась к происходящему в глубине дома.

– Разведетесь – один останешься, – неодобрительно предостерег Эсхил.

– Есть женщины в русских селеньях…

– Нашел уже?

Татьяна изобразила на лице беспокойство по поводу притихших дочерей и вышла.

– Скрипачка из музыкальной школы… Римма. На моем творческом вечере познакомились.

– Так и дыши! А то – семейная «лодка разбилась о быт»!

У Авдеева зазвонил мобильник.

– Стелла, я у Эсхила, – жалобно сказал он. – Хочешь, дам ему трубку? Я не обязан отчитываться…

За окном громыхнуло. Качнулись от ветра деревья. На мгновение в доме потускнел свет.

– Первый гром в этом году, – грустно сказал Петр. – Поеду я: видишь, Стелка «температурит», да и вам отдохнуть надо. Приходите в гости: у вас тут пока не налажено, а жена пирогов напечет.

– До гостей вам с разводом?

– Стелка рада будет – я про тебя много рассказывал. «Белоручек и замарашек» вместе смотрели.

– Ты работаешь или на гонорары живешь?

Авдеев прошел к обитой клеенкой двери, снял с крючка куртку:

– Я же не Стивен Кинг. Журналистом подвизаюсь в газете, в «Святоградских ведомостях».

– Доволен?

– Ненавижу. Редакция – урод на уроде. А главная редакторша – просто грымза!

– Как зовут? Когда я в прошлый раз приезжал, листал местные газеты – может, попадалось.

– Лесная Красавица ее зовут.

– Нет, серьезно…

– Серьезней не бывает. «Лесная красавица» – эвфемизм елки, штамп такой журналистский, который нельзя применять. Верхушек нахваталась – и всех поучает. А поскольку остальные и этого не знают, выглядит образованной. – Петр разволновался, вынул ногу из наполовину надетого ботинка. – Сама себя называет ведущим журналистом Святограда! Пытается писать, как в московском «глянце», – выходит смешно.

– «Такой лишний неприязнь испитываю, что кушать не могу», – проговорил Христофоридис с кавказским акцентом.

– Да я уже сам над собой смеюсь. Утром просыпаюсь и начинаю моделировать ситуации – что она мне скажет да как я ей отвечу.