Александр Прохоров - Часовых дел ангел. И другие рассказы

Отдаю листок, в надежде на узнавание и одобрение. Лидия Марковна разворачивает лист, смотрит и говорит:

– Это кто же такой, Барамалей?

Я молчу потупившись, что-либо объяснять мне не хочется…

Вновь приезжаю к матери на дежурство почти через месяц – грипповал, потом был в командировке.

Чувствую, что мать сдала – ничего не ищет, не ругается…

Иду на кухню готовить ужин, мать садится рядом, смотрит как я режу капусту и наконец говорит:

– Зачем такая мать нужна, которая даже сына накормить не может?

– Да что ты, – говорю, – это я тебя приехал накормить. Ты вон нас всю жизнь кормила, поила!

Молчит.

Я накрываю на стол, садимся рядом.

Вспоминаю, как мы с мамой ужинали в Купавне в малюсенькой кухоньке под лестницей. Посидеть с мамой в этой каморке под низко висящей желтой лампочкой я любил больше всего. Мы так близко друг к другу, как позволяют стены этого закутка, где может поместиться один человек, максимум полтора. На улице темно, мама разрешает накинуть на дверь крючок, чтобы было совсем безопасно.

Я такой маленький, что почти не занимаю места, но запоминаю абсолютно все. Здесь мамино царство: керосинки, сковородки, чапалки. Из стены торчит медный кран, на кран надет кусок черной резиновой трубки, чтобы направлять струю. Забрызганное керосинками стекло треснуло, и со стороны сада в это стекло головками упираются золотые шары.

До сих пор помню – где что лежит, как пахнет, что представляет собою на ощупь. Я и сейчас все отыскал бы в этой каморке: тут не только кухонная утварь, но и папин инструмент: на нижней полке молоток, клещи, коробка с гвоздями, под полкой обувные щетки.

Зачем эти знания: что где лежит, где заедает фитиль в керосинке? Мне никогда не придется искать или использовать эти вещи – их нет. Давно сгорел чулан. Почему память об этих предметах так долго занимает место в моей голове?

Как и много лет назад мы опять вдвоем на кухне, правда, не в Купавне – в Москве, и уже не мама, а я – мою посуду. В ее руках тарелки ходят ходуном – того гляди разобьются.

Навожу на кухне порядок; мне кажется, мама довольна.

Мне хочется вывести ее погулять.

Она идет даже лучше, чем я мог ожидать. Проходим нашу улицу, сворачиваем на Гоголевский.

Именно сюда меня мама водила в группу к Анне Дмитриевне. Это был такой частный мини детский сад на свежем воздухе. Анне Дмитриевне врачи посоветовали побольше гулять, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье, и она решила взять группу дошкольников: хоть и не очень чистый, но воздух, да и деньги – не лишнее подспорье в борьбе с болячками.

Первый раз меня привели – мне еще и двух не было, возраст, когда от мамы я почти не отлеплялся.

Мама воспользовалась моментом, когда воспитательница заговаривала мне зубы (мне дали подержать чью-то лопатку), и побежала по магазинам. Я довольно быстро обнаружил подвох, забегал взглядом по сторонам, и, наконец, закатил страшный рев с причитаниями.

Историю эту я вряд ли хорошо помню сам, скорее – излагаю версию, воссозданную по рассказам старшей сестры, которая часто ее поминала, в том числе в присутствии моих барышень, за которыми я ухаживал в старших классах: «Когда мама вернулась на Гоголевский, вокруг детской группы образовалась немалая толпа зевак – в центре рыдал ребенок, и сквозь плачь прорывался рефрен: «Мамочка, родненькая, и на кого ж ты меня покинула!».

Уже через пару дней я освоился и в эту группу проходил несколько лет вплоть до школы.

Впрочем, уже будучи первоклассником, я нередко ходил на бульвар с мамой за ручку. Я тянул ее вперед, она шла следом.

Вот и через сорок лет мы шли точно так же.

Дошли до места наших «пряталок», свернули на Старый Арбат. Мать с интересом смотрела на весь тот новый балаган, что здесь развернули в последние годы: художники, танцоры, и самые популярные – чтецы пошлого анекдота, расположившиеся прямо у входа в Вахтанговский.

Прошли магазин, как его папа звал – «Консервный», в котором вместо венгерских компотов и лечо теперь продавались предметы старины и бесконечные матрешки, дошли до Диеты.

Сколько раз мы ходили с мамой в Диету?!

Все воспоминания живы. Как продавщица режет сливочное масло. Большие пласты тонкой струной, кусочки поменьше огромным ножом с длинным, наполовину стесанным многократными заточками лезвием. На весы она кладет сначала тонкую бумажку, потом кусок масла. Дергается стрелка весов. Потом мы с мамой стоим в очереди, чтобы оплатить написанную огрызком карандаша на краю бумажки сумму.

Рядом продается сок на разлив. Он наливается в стакан из больших конусообразных сосудов с краником внизу. Сначала тетенька моет стакан, ставит его верхом на мойку, поворачивает рычажок, в стакан бьет струя, мелочь, которая лежит рядом, вся мокрая от брызг воды.

Я пробовал прозрачный яблочный, матовый грушевый и кислый сливовый.

Бывало правда и так, что маме не хочется тащить меня маяться в очередях. Она ставит мои санки возле магазина и говорит: «Посиди здесь, никуда не уходи». Я обещаю не уходить. Поодаль на санках сидит и ждет маму какая-то девочка.

Иногда – не так уж часто – по дороге домой мама покупает мне мороженное, наступает полное счастье.

Я только предался воспоминаниям и вдруг слышу:

– Сашок, купи мне мороженное.

Те же места, мороженое, мы просто поменялись ролями.

Оглядываюсь, сморю сквозь толпу, бредущих по Арбату людей, и через некоторое время говорю.

– Что-то я не вижу мороженого.

– Тогда блин, – говорит мама.

Я опять осматриваюсь, и правда, впереди палатка с надписью «Блины», которую я не заметил.

Жидкое тесто продавщица наливает на плоскую поверхность раскаленного диска, ловко ровняет его, вращая деревянный цилиндр. Блин получается тонкий, нежный, внутрь продавщица-пекарь заворачивает малиновый джем.

Руки у мамы так дрожат, что варенье выступает наружу, размазывается по губам и щеке. Мы возвращаемся в медленно текущую толпу. На ходу мама вытирает рот жесткой бумажкой, которую дали в палатке. Потом комкает ее и то ли бросает, то ли роняет под ноги. Мне хочется поднять бумажку, но я поддерживаю мать под руку, момент упущен, идем дальше…

Совершив немалый круг, выходим вновь на улицу Рылеева, только с другой стороны, возвращаемся в наш двор. и тут мать говорит:

– Мороженое так и не купил!

Мне жаль, что не удалось выполнить ее просьбу. Я знаю, что на углу Староконюшенного и Рылеева в бывшей булочной теперь продается почти все, включая мороженное. Маму тащить так далеко не хочется.

Сажаю ее во дворе на ящик и спрашиваю почти так же строго, как когда-то она меня:

– Никуда не уйдешь?

– Куда я без тебя, – послушно отвечает она. – Не уйду, не уйду. Шоколадное купи…