Александр Прохоров - Часовых дел ангел. И другие рассказы

Добегаю до знакомой с детства булочной. Уже в первом классе мать посылала меня сюда за хлебом. Хлеб в торговый зал подавали из смежной комнаты, клали его на наклонную плоскость, так что булки по семь копеек и четвертинки черного по пять съезжали из подсобки прямо к покупателям. На верёвке висела вилка, которой можно было трогать хлеб – мягкий он или нет. Теперь вилки нет, и цены другие, зато кроме хлеба есть шоколадное мороженное.

Через десять минут прихожу с мороженым – с ее любимым – шоколадным.

Мать любит сладкое. Отец, пока был жив, все пытался заставить ее соблюдать диету, говорил про диабет, холестерин, бляшки. Мать холестерин никогда не волновал. Если ее и волновало здоровье, то не свое: отцово или мое, – про собственные болячки, кажется, и не думала никогда, и, уж точно, не говорила.

Мать ест не то чтобы жадно – скорее, как-то по детски, будто опасаясь, что в любой момент могут сказать: «Ну все на сегодня хватит. Надо же и на завтра оставить!», – и придется подчиниться. Но я молчу, не тороплюсь, даю доесть мороженое, достаю платок, вытираю ей рот. Щека остается грязной, мне приходится послюнявить край платка и оттереть шоколад.

Входим в подъезд, тот же запах, мама идет впереди, я следом в ее темпе – четыре этажа без лифта не пустяк, мне они когда-то тоже давались нелегко.

Приходим домой – мать совсем устала, кружится голова, – пора укладываться.

На днях она упала во сне с кровати. Слава богу – обошлось.

Ставлю вдоль ее кровати два стула, сажусь на один, она берет меня за руку.

Когда-то я не мог заснуть, если не держал ее руку, теперь ей хочется подержать мою.

То, как она держит меня за руку, опять рождает ранние воспоминания: мы на даче вдвоем, мне годика три. Видимо, ранняя весна, потому что в доме сыро и прохладно. Я лежу под холодным одеялом. Мама топит камин, потом тоже ложится. Кровати (матрасы на ножках) стоят напротив камина друг другу впритык, но высота у них разная. Мой немного ниже, чем мамин. В комнате темно, от камина на предметах отблески… Тревожно. Я закрываю глаза, но сон не идет, прошу, чтобы она протянула мне руку. Держусь за ручку, согреваюсь. Вдруг мама переворачивается на другой бок и забирает руку. Лежу-лежу – сон не идет, вновь прошу: «Мам, дай ручку». Маме не хочется поворачиваться, она закидывает руку за спину – наверное, ей не удобно, – я об этом не думаю, хватаюсь за руку и наконец засыпаю…

И вот теперь все опять повторяется: держу ее за руку, стараюсь не менять позу; кажется, мать засыпает…

Есть предчувствие, что она не долго задержится здесь, потеряв отца, и хочется жить этим моментом, моментом, когда я держу ее за руку.

В этот день меня перевели в общую палату, – значит посчитали, что пошел на поправку.

До этого я пролежал неделю в небольшой комнатке, переделанной из процедурной в палату, как я потом догадался по ее размерам и по тому, что почти до потолка вся она была выложена белым кафелем. Места в больнице не хватало, народ лежал и в спортивном уголке под шведской стенкой, и просто в коридоре. Каморку-палату мы делили с профессором, разбитым тяжелым инсультом. У меня был гипертонический криз с подозрением на инсульт, но, к счастью, подозрение это не оправдалось, и после всех моих мучений я пребывал почти в счастливом состоянии духа.

В новой палате было удивительно просторно, несмотря на то, что со мной лежало еще пять человек.

Я бы не назвал обитателей палаты выздоравливающими, выздоравливающими они числились скорее по времени пребывания здесь. Все, что могли для них сделать, уже сделали, и в разной степени тяжести им предстояло отправиться в ближайшее время домой, кому своим ходом, кому в инвалидной коляске. Все они, включая меня, должны были покинуть эту большую светлую комнату и освободить койку для новых пациентов.

Я осматривался на новом месте. У стены лежал молодой мужчина лет сорока с черными, без единого седого, волосами, обе его руки были под одеялом, возле него хлопотала жена или подруга. Она покормила его с ложечки, вытерла ему рот и только после того, как покормила, принялась наводить красоту, протерла влажной салфеткой лицо и водила по уже и без того выбритым щекам электрической бритвой. Мужчина кривился и тихо почти не слышно повторял.

– Отстань дура, достала уже.

Женщина не возмущалась, не обижалась, не удивлялась, не прерывала своего занятия.

Лысоватый мужчина лет шестидесяти, что лежал рядом, тоже общался со своей половиной. Лысый лежал смирно, так что понять, в какой степени он был парализован, было невозможно. Впрочем, рот он явно мог открывать сам, без посторонней помощи, что я мог понять по его общению с женой. То, что это была жена, сомнений не возникало.

Жена покопалась в таблетках, видимо собрала нужный набор в пригоршню и скомандовала:

– Открывай рот!

– Что там? – с вялым интересом спросил лысый. – Желтенькую положила?

– Он еще будет, паразит, спрашивать. Ни рукой, ни ногой пошевелить не может, так нет, ему мало, ему нужно меня проконтролировать. Все, дорогой, приехали, хватит уже. Накомандовался. Ты теперь будешь МЕНЯ слушать, пить, что я тебе даю, скажи спасибо, что я сюда мотаюсь каждый день. Что я даю? – не унималась женщина. – Я даю то, что тебе доктор прописал. Будешь пить и желтенькую, и красненькую, и какую я давать буду.

Лысый соглашался.

Я еще некоторое время наблюдал обитателей и их «ухажёров», потом походил по коридору. Кроме легкого головокружения, все было на месте: слушалось, двигалось, работало, я мог сам дойти до туалета, спустить штаны, это ли не счастье?! Когда я вернулся в палату, посетители разошлись, обитатели утихомирились, кто-то спал, кто-то лежал молча. И тут послышалось – жалобно, старческим дребезжащим голосом:

– Витенька! Сынок! И когда уже ты придешь за мной? Сил моих тут лежать больше нет никаких. Витенька, бок болит и тоска такая смертная, Витенька. Забрал бы ты уже меня домой, я бы у окна сидел, у окна, Витенька, сынок, забери ты меня, старика, отсюда, сил моих больше нет.

Было такое ощущение что старик находится в некотором трансе и читает свой бесконечный монолог как молитву, обращаясь то ли к Витеньке, то ли к ему одному видимому собеседнику.

– Ну завел свою песню, – сказал лысый, поворачиваясь на другой бок. Потом приподнялся на локте здоровой руки, посмотрел в мою сторону и сообщил:

– Это у нас местная проповедь. Раз завел – теперь на час, не меньше, будет сына своего звать. Только никто его не видел этого Витеньку.

Что-то лысый еще сказал почти шепотом себе под нос и опять лег, видимо пытаясь заснуть.

– Господи, и за что ты меня наказал?! Сколько мне терпеть еще? Господи, ты не видишь, что ли – нет моего терпения, уж прибрал бы ты меня, не мучил так! – опять затянул старик.