Амаяк Тер-Абрамянц - Последний русский интеллигент. Повести

Однако главное впечатление этого первого дня в Семипалатинске, потрясшее меня и отчасти сгладившее разочарование городом – чудовищных размеров полосатый арбуз на столе посреди комнаты, который я увидел, как только мы вошли в квартиру, где должны были жить. Этот небывалый арбуз, сочный и красный, мы ели втроем два или три дня.

Наш трехэтажный каменный дом находился в самом центре, на главной улице, как и положено для главной улицы любого города и поселка страны, раскинувшейся от Атлантики до Тихого Океана, носящей имя вождя революции – Ленина. Он стоял прямо напротив медицинского института, куда отец ходил на работу. Мы занимали две смежные комнаты, одна из которых была угловой, в коммуналке на самом верхнем, третьем этаже.

Внизу находился продуктовый магазин и во дворе часто стоял гнедой конь, запряженный телегой с ящиками. Там резко пахло конской мочой, и над пустыми, сваленными в кучу деревянными ящиками, роились невиданно огромные, блестящие зеленые мухи.

Маленькую комнату рядом с нами занимала Софья Семеновна (Софа, как все ее звали), толстая пожилая и неряшливая женщина – классическая коммунальная склочница. Однажды, когда она подслушивала, склонившись к нашей замочной скважине, отец неожиданно слишком резко открыл дверь, вследствие чего у нее сильно пострадало ухо. Софа побежала жаловаться на отца в партком мединститута: «Доцент Абрамянц меня ударил дверью!» – показывала она распухшее ухо. «Да как же он так мог вас ударить?» – спрашивали ее. Внятно Софа это объяснить не могла, и дело закончилось ничем.

Следующую, большую комнату занимала семья Тиуновых – дядя Саша, Ольга Петровна и две их дочки – Старшая Людмила и младшая Света, почти моя ровесница (я был старше на год). Дядя Саша был артист, он играл на трубе и обожал рыбалку и охоту. На радиоприемнике у них стояла фотография – он с трубой и собственноручная размашистая надпись: «Артист Тиунов». Ольга Петровна работала машинисткой в горкоме.

Это были добрые соседи – независтливые, отзывчивые. Сейчас меня поражает, как только они могли жить все в одной комнате, пусть и огромной – с тремя или четырьмя кроватями, ширмочками, гипсовой статуэткой безрукой Венеры Милосской на тумбочке, кованым сундуком…

Дом числился за больницей, и в нем было много местной интеллигенции, в основном русские, из казахов помню лишь хулигана Канагатку и его пухлую сестренку, маленькую черноглазую красавицу, но они жили в самом дальнем от нас подъезде.

Когда мы приехали, весь город только и обсуждал прошедший накануне ураган. Соседи и знакомые увлеченно рассказывали, как, стоя на подоконниках держали стекла. Ветер был настолько мощный, что кое-где сорвало крыши. Позже я видел здание больницы у реки – голые балки с кусками изогнутого кровельного железа. Рассказывали, что какого-то старика унесло в Иртыш. Я очень жалел, что не застал урагана: всего на две недели опоздал.

А вот об испытании первой атомной бомбы, от взрыва которой повылетали стекла в городе, говорили только шепотом, и знали об этом лишь взрослые. Существование Семипалатинского полигона достоверно подтвердилось значительно позже, лишь когда мы вернулись в Москву: об этом по большому секрету поведал отцу его друг, полковник, специалист по разработке убежищ при ядерных взрывах.

Мне нравился дядя Боря. В его присутствии было как-то спокойно и хорошо, даже когда он, сидя за столом, только молчал и чему- то улыбался. Даже тогда, когда тетя Маня, его жена, разливая сидящим за столом гостям борщ, по каким-то сугубо личным причинам демонстративно плюхнула в его тарелку вместо мяса гигантский, занявший почти весь ее объем, кусок берцовой коровьей кости, на добродушном округлом лице дяди Бори не отразилось ни удивления, ни возмущения. Глядя на кость с губчато-бурой плоскостью распила, он лишь так же тихо и блаженно, одними углами рта, улыбался (по буддистки, как я теперь понимаю). К тому же у дяди Бори было настоящее ружье, охотничья двустволка, висящая на ковре в столовой. Он ее снимал, показывал как откидываются стволы, разрешал смотреть в их блистающие сталью тоннели, взводить курки и щелкать ими.

У дяди Бори была красивая взрослая дочь Люся, которая вышла замуж за боксера, и сын Саша, он был старше меня на три-четыре года и тоже казался мне очень взрослым.

Однажды отец сделал сложную операцию жене дяди Бори, и с тех пор наши семьи стали дружить: Никоновы приезжали к нам в гости в Таллин и мы, как-то будучи в Москве, недели две жили у них в подмосковном военном поселке Нахабино. За обеденным столом все вместе иногда пели хором: «Я люблю тебя жизнь, я люблю тебя снова и снова…» или «Широка страна моя родная, много в ней лесов полей и рек…»… Вторую песню отец не очень-то любил, а дяде Боре она нравилась. У него был хороший баритон. Всем было известно, что работа у дяди Бори секретная.

Дядя Боря знал, что мы едем в Семипалатинск, где радиоактивный фон во много раз превышает допустимый, где он сам присутствовал на испытании первой ядерной бомбы, и промолчал: он был полковник советской армии, он умел хранить военную тайну.

…Иртыш тоже не произвел на меня благоприятного впечатления – огромная масса свинцовой воды с унылым, без единого деревца берегом, серая полоса берега потивоположного. Вдали – арки железнодорожного моста, автодорожный мост на другую половину города только начинали строить, недалеко от железнодорожного, и там уже появились насыпи.

А пока левобережная часть Семипалатинска воспринималась как совсем иной город. В народе она именовалась Шанхаем. Его единственное посещение произвело на меня впечатление неизгладимое. Для меня было большой диковиной видеть наполовину врытые в землю мазанки, соломенные крыши которых были не выше моего роста, роста семилетнего мальчика, а стены сделаны из прутьев и реек обмазанных глиной. Такой архитектуры я еще не видел. И хотя наши провожатые утверждали, что люди, обитающие в этих мазанках, живут «богато» («Войдешь, а там – сплошные ковры!»), это звучало малоубедительно.

Вообще та всеобщая нищета социализма имела свои забавные градации, в которой ковры или пианино почему-то считались признаком большого благополучия, высшей же роскошью, конечно, был – автомобиль! При этом и в самом деле люди вовсе не считала себя бедными, убежденные советской прессой, что рабочие и крестьяне на Западе живут гораздо хуже: голодают, роются в поисках пищи на помойках, подвергаются всяческому угнетению и притеснению со стороны проклятых капиталистов. Мы горячо им сочувствовали и мечтали помочь в деле их освобождения.

А посреди этого района высилось самое огромное, гораздо более трех этажей, здание в городе – серый прямоугольник среди мазанок, кажущийся настоящим американским небоскребом, только мрачным и без окон, – знаменитый на весь Союз Семипалатинский мясокомбинат.