Амаяк Тер-Абрамянц - Последний русский интеллигент. Повести

Таллин и в самом деле здесь казался сном: казалось, не может существовать такой прекрасный город в том же мире, в котором живет неказистый Семипалатинск, где хорошего – лишь вечно синее небо да дикие наигрыши трехструнной казахской домры, которые доносились изо дня в день из радиоприемника.

Часто, играя в одиночестве в комнате, я невольно прислушивался к этим звукам и от них неожиданно жарко взметалось еще не прозревшее сердце и, бросив игру, я замирал: и мнился мне табун, бешено мчащийся по степи, и я был и всадником, и конем…

…Или, наоборот, настоящим мне казался лишь Таллин, а Семипалатинск скучным, необязательным сном, который надо лишь пережить, чтобы снова когда-нибудь проснуться…

В воротах двора стояла огромная лужа, углубляемая тележными и автомобильными колесами, пополняемая конской мочой, желтоватая, с радужными пятнами бензина, зацветающая зеленым мхом с наступлением жары.

Дети играли в углу двора, где лежало громадное сухое бревно с насечками. Однажды сюда пришла костлявая высокая баба в платке, с белым лицом, с большим носом, крохотными глазами – чистая людоедка из сказки – в одной руке у нее была квохчущая курица, в другой – гладко блестел топор.

«Курятинку-то любите?…» – улыбнулась она нам. Прижав шею курицы к бревну, она взмахнула топором, куриная голова отскочила и упала на землю. Обезглавленная курица неожиданно вырвалась из ее рук и забегала около бревна, хлопая крыльями, заскребла сухую землю ногами. «Ах ты, ух ты!» – похохатывала баба, ловя жертву и, поймав, еще дрожащую и трепещущую, понесла прочь.

Однажды, играя вместе с соседскими девчонками и мальчишками, мы принялись в этом углу двора копать и вдруг наткнулись на кость – кусок челюсти с зубами. Зубы были толстые, длинные, не человечьи – лошадиные. Мы продолжали еще более увлеченно копать, то и дело находя новые костные отломки челюстей – то лошадиных, то, помельче, очевидно, собачьих или овечьих, всякий раз, откапывая, с волнением гадали – человеческие ли и, вновь испытывали легкое разочарование. На следующий день мы были полны решимости копать дальше, но взрослые запретили нам, опасаясь, что мы докопаемся до какой-нибудь заразы.

Возможно, здесь был какой-нибудь скотомогильник.

И всюду была смерть и опасность: в здешней земле, в жирной мухе, садящейся на гладкую мякоть арбуза, в сорокоградусном морозе, во время которого в степи замерз взвод солдат, совершавших лыжный переход; в Иртыше, в котором все время кто-то тонул…

Но самой большой опасностью были люди. Город все чаще будоражили слухи о новых зверских преступлениях.

Мы с мамой перестали ходить гулять на поросший лесом остров, где кого-то зарезали.

Профессора Тэна убили ножом в подъезде собственного дома, когда он возвращался вечером домой, после успешной защиты докторской диссертации: сняли наручные часы.

Профессора я никогда не видел, но отец знал его лично и было заметно насколько он потрясен нелепой смертью коллеги. Вообще в нашем счастливом полунищем мире часы считались довольно большой ценностью и убийства из-за них не были редкостью.

Как-то раз, когда мы пошли с отцом в городской парк отдыха, я увидел двух пьяных молодых казахов. Один, сжимая что-то в руке, гнался за другим. И столько было исступленной злобы в раскосых глазах, столько звериной ненависти, что было ясно: догонит – непременно убьет.

7.Пора чудес.

Необычно яркое солнце в одинаково безоблачном и зимой, и летом небе вынуждало постоянно щурить глаза, и я думал, что если мы здесь задержимся надолго, я окончательно превращусь в казаха.

В мире происходили большие события. Где-то далеко и высоко кипела большая и интересная жизнь, волны которой докатывались и сюда. Вдруг всюду, по радио, дома, на улице, заговорили, как о событии необыкновенном, чудесном, о том, что запустили впервые космический корабль с человеком.

– На Луну? – обрадовался я.

– Нет, пока только вокруг Земли, в космос….

Я почувствовал себя немного обманутым: что такое космос представлялось плохо – темная звездная ночь?…

– …В космосе невесомость – все предметы летают, и тяжелые, и легкие…

Я смотрел вокруг и пытался представить, что бы творилось в комнате, если бы наступила невесомость – все предметы летают: чашки, ложки, книги, подушка, я хожу по потолку и даже недавно купленное пианино «Беларусь», которое втаскивали наверх на веревках, обливаясь потом, восемь рабочих, могу передвинуть кончиком пальца!

– А ракета быстрее самолета?

– Гораздо быстрее, – объяснял отец, – семь километров в секунду, р-раз! – он стукнул костяшками пальцем по столу, – и семи километров нет!

– А отсюда до Москвы быстро долетит?

– Быстро, пожалуй, минут за двадцать!

Все это, и невесомость, и скорость, уже впечатляло.

– А почему вокруг Земли?

– Потому что Земля круглая.

– ?…

Пришлось принять это на веру, несмотря на то, что я сам видел – море и степь были бесконечно плоскими, и долго еще не укладывалось в голове, что люди на другой стороне земли ходят относительно меня вверх ногами.

Впервые прозвучало словосочетание: «Водородная бомба». Атомной бомбой можно было разрушить весь Семипалатинск, как Хиросиму или Нагасаки, а водородной много городов. В это я поверил сразу. Это было «чудо» не качественного, а количественного порядка: тот же взрыв, но во много раз сильнее…

Прошла денежная реформа: старые большие, складывающиеся в два, четыре раза, чтобы уместились в кошельке или кармане рубли, были, заменены на банкноты меньших размеров и менее красивые. На первых страницах газет и журналов постоянно появлялись портреты и фотографии толстого лысого, похожего на хрюшку, человека. «Копейка рубль бережет! – улыбаясь, повторял отец его слова, и непонятно было, шутит он или всерьез. – Теперь одна копейка равняется одному рублю!» Помню и рисунок в газете: новая курносая копейка свысока поучает старый горбатый рубль.

Стоящий за трибуной с графином человек-хрюшка протягивал руку, указуя куда-то вперед и вверх: «Партия торжественно провозглашает – через двадцать лет в нашей стране будет построен коммунизм!»…

– А что такое коммунизм?

– Это когда все будут жить счастливо, все будет бесплатно…

– Как так?!

– Ну, все общее, все твое…

– Значит, я смогу пойти в магазин и взять что хочу и сколько хочу?

– Да.

– А если кто-то захочет взять очень много?

– Всего будет в изобилии.

– А если кто-то захочет взять все?

– Ну, люди будут сознательными и будут брать лишь то, что необходимо…

Я не очень представлял себе, как можно совместить свое и общее одновременно. А что, если я захочу самолет, дадут ли мне его?… Я так бы хотел его иметь, что чувствовал, что если кому-то он и не нужен, то для меня он просто необходим! – Но, все равно, дух захватывало!…