Елена Медведева - Эротические мемуары, или Харассмент по-советски

Конец сороковых. Город Ярославль. Общежитие преподавателей и сотрудников педагогического института.

Марина с остервенением протирала газетой оконные стекла. Теперь у нее была своя комната в общежитии. Правда, за перегородкой жила свекровь Анна, с которой ей пока не удавалось найти точку соприкосновения. Но зато её мужу, доценту кафедры астрономии Владимиру Раевскому дали еще одну комнату, в которой он устроил кабинет, служивший одновременно и спальней для молодоженов.

Владимир сам сделал книжный стеллаж из досок, отобранных на свалке, и теперь вся комната была заставлена книгами от пола до потолка. Это создавало для Марины дискомфорт – она не выносила пыль и ежедневно смахивала ее влажной щеткой с томов энциклопедий и звездных атласов.

Владимир и Анна пили кофе в кабинете. Из открытого окна доносились приглушенные голоса.

– И как ей удалось испортить настоящий бразильский кофе?! – возмущалась Анна – Я так благодарна Сейре за этот подарок, берегу каждое зернышко.

Соседи по общежитию Сейра и Леон Розенманы были эмигрантами из Соединённых Штатов Америки. О том, почему они попросили убежище в СССР, почему их поселили в провинциальном Ярославле, было известно только органам безопасности. Об их прошлом Владимир сообщил Марине как о глубочайшем секрете. Но теперь Леон, как и все жители дома, работал в педагогическом институте. Иногда Сейра получала посылки из-за границы с бразильским кофе, фисташками и разными вкусняшками.

– Марина совершенно не умеет варить кофе! Сколько раз я просила ее не делать этого! А она обижается на меня.

– Оставь ее в покое, мама. Я люблю ее, и мне все равно, как она готовит.

– И все же не понимаю, как ты, сын царского генерала, дворянина, мог породниться с пролетариями?

Марина взглянула на свой уже заметно округлившийся живот и заплакала. Зажала рот рукой, но всхлипывания прорывались сквозь пальцы. Она со злостью бросила на пол газету и уткнулась лицом в подушку…

Владимир покрыл ее шею горячими поцелуями. Ему так нравились эти низко растущие завитки волос, густые пейсы, обрамляющие ее маленькие ушки.

– Не обижайся на Анну, она, в сущности, добрая женщина. Пройдет время, и вы привыкнете друг к другу.

– Мне кажется, что и ты не любишь ее. Иначе, почему называешь ее Анной?

Владимир помрачнел.

– Все изменится, когда у нас родится ребенок.

– Мне нужно хотя бы немного сливочного масла, – попросила Марина. – Ребенок, еще не родившись, высасывает из меня последние соки. Зубы начали крошиться. Ребенку требуются белки, а мы ничего не видим кроме кислых щей и пшенной каши.

– Я попрошу Анну сходить на рынок. Может быть, удастся купить судака…

Девочка весила три двести. Марине она казалась самым красивым ребенком на свете. Она дала ей имя Ева. Детское приданое явилось вершиной мастерства её матери Нонны, известной в городе портнихи. Чепчики с многослойными оборками, вышитые распашонки, ползунки, пинетки…

Анна взглянула на красное личико, утопающее в кружевах, и поморщилась – у девочки вместо рта была длинная узкая щель как у лягушки.

– Какая же она Ева?! Ну, просто, уродка!

– Для меня она все равно самая лучшая, самая любимая!

Девочка вдруг сморщила лобик и жалобно заплакала.

– Я тоже люблю ее, – призналась Анна. – Давай назовем ее Любой.

– В паспорте должно быть русское имя, – заметил Владимир…

7 лет спустя.

Бабушка Любы по линии отца Анна Васильевна, жена царского генерала, ненавидела советскую власть и Сталина. С раннего детства Люба слушала её рассказы об ужасах гражданской войны, о том, как она с дочерью Верой и сыном Володей бежала из Питера на Дон, как в дороге Верочка умерла от тифа, как заразилась и она сама. А позже в 37-ом расстрел старшего сына Михаила, единственного члена семьи, который искренне поверил в то, что советская власть приведёт страну к счастливому будущему. Ссылка в Туркмению, где бабушка чудом выжила при пятидесятиградусной жаре. Туалетов не было. Утратив чувство стеснения, она и другие ссыльные заворачивались в мокрые простыни и ходили под охраной туркменских семей в горы по нужде. Зловоние доходило до поселения, отсутствие санитарии порождало эпидемии, уносило жизни.

После всего пережитого бабушка дала Любе воспитание, которое заставило её проникнуться любовью к русским людям, жившим в девятнадцатом веке. Они в своём большинстве были добры, отзывчивы и всем, чем могли, помогали ближнему.

Бабушка ненавидела Сталина до такой степени, что каждый раз, когда по радио произносилось его имя, трясла кулаками и кричала страшным голосом: «Будь ты проклят!» Будучи ребёнком, Люба не до конца понимала причину её ненависти, но была неоднократным свидетелем следующей сцены. Мать возвращается с посиделок у соседки Муськи, жены сосланного из Москвы в Ярославль Андрея Борисовича Дитмара, немца по крови. Отец с вытаращенными от страха глазами набрасывается на жену с криком: «Не смей рассказывать Муське обо мне! Она стукачка! Ты хочешь, чтобы меня упекли в лагеря?! И к Рогинским не смей ходить! Они тоже стучат!» И так далее и тому подобное.

В большой трехкомнатной квартире шли бурные приготовления к торжественному обеду. Марина, набрав в рот воды, опрыскивала огромную финиковую пальму, занимавшую четверть комнаты. На кухне домработница из Эстонии Ильза взбивала сливки…

Виновником торжества был Владимир. Он только что вернулся из Ленинграда, где защитил докторскую диссертацию. Доклад сделал блестяще, но его явно хотели завалить как провинциального выскочку. Защитился с перевесом всего лишь в один голос «за».

Анна, жившая теперь в детской, тщательно отутюживала свое единственное платье из синего штапеля.

– И почему папа так к тебе относится? – спросила Люба. – У тебя всего одно приличное платье.

– Он просто не думает о таких пустяках. – Зато теперь у нас есть домработница, и у меня будет время для того, чтобы сшить новое платье.

Анна склонилась над детской кроваткой. Двухлетняя Галя нервно вздрагивала во сне.

– Когда же ты откроешь свои глазки?

Галя, словно услышав ее слова, пошевелила длинными загнутыми ресницами. У нее были необыкновенные круглые василькового цвета глаза, маленький точеный носик и льняные кудряшки.

– Ну, красавица! Настоящая куколка!

– Ты ее любишь больше чем меня, – ревниво произнесла Люба. – Она красавица, а я…

Люба подошла к зеркалу. В нем отразилось странное бритоголовое существо. Несколько дней назад в наказание за то, что она с Мишей Розенманом без спроса пошла купаться, отец выпорол ее и обрил наголо. По его теории наказание должно было принести двойную пользу: и дочь будет слушаться, и волосы станут гуще.