Vysheslav Filevsky - Дурачок, или Эротический сон в августовскую ночь

«Да, в столице можно было в два раза дешевле устроиться в хостеле на нарах. Но там будет напряжение с интимным пространством и лицезрением разврата», – решил я. Гостиничные капсулы казались чем-то тюремным… Метаться по характеру не люблю. Тут подражаю Понтию Пилату: что сделал – то сделал. То есть будь, что будет, и пошло всё туда-то…

Хозяев оказалось двое. Они встретили меня в квартире. Тонкий и толстый, грубо говоря, если судить по лицам – высохшее яблоко и блин масленый. Тонкий сутулился, а толстый не мог. Он напоминал снежную бабу без установочного кома – ноги вместо него росли. У тонкого же ноги были, как у Барби, но он их прятал в брюки. Кривые, наверное… – ноги, в смысле.

Также у тонкого висели брыльца и сморщенная шея под подбородком. Её с лихвой восполнял второй подбородок толстого; и этот подбородок утверждал удовлетворение сего дородного мужчины жизнью.

Очень разнились и глаза. У тонкого они были сущими репьями, а у толстого – будто осоловелыми. И вообще от него веяло алкогольной размягчённостью. «Навскидку – бутылка водки в день», – предположил я. – С такими общение доброжелательное, но, к сожалению, безмозглое». И я решил в деловых переговорах опираться на тонкого: «Репьи так репьи, перебьюсь».

…Комната оказалась в самом деле просторной, на тридцатом, последнем этаже. Из окна – вид на значительную часть столицы, на центр, в том числе. Внутренности: огромная кровать, микроволновка, телевизор, большой платяной шкаф. Ну и мелочь… Стол только маленький, для еды… Ничего не поделаешь, современным людям столы не нужны. Разве под компьютеры. Они и едят на диване, телевизор глядючи.

Но смысловым пятном комнаты был портрет Кадерусселя. В скромной рамке, повешенный над кроватью, он излучал нечто отеческое, вызывал приятные воспоминания о детстве, успокаивал, убаюкивал, и даже предчувствовалось, что по ночам он будет парить в изголовье, как ангел-хранитель, и… оптимизировать сон… Я почему-то вздрогнул от этой мысли.

– Как? – сладко улыбаясь, спросил толстый.

– Прекрасно, – ответил я и тут же перевёл взгляд на репьи.

– Туалет общий. Сейчас девчонка живёт. Ещё дней десять будет, – сказал тонкий, морщась, будто горькое жуя.

– Сживёмся, – ответил я, покладисто улыбаясь. – Молодые встают поздно, а я жаворонок.

– Вот и хорошо, – удовлетворился тонкий. Открыл дверь на крохотный балкон и сплюнул вниз.

– А заплатим когда? – глазки толстого замутились уже совершенно.

– Давайте завтра, у меня карты нет, – предложил я. – После обеда.

– Зайдём. – Толстый улыбался, как масленичный блин.

– За месяц сразу, – уточнил тонкий и обильно сглотнул, положив подбородок на грудь.

– А подтверждение? – Не унимался я.

– Да что вы, уважаемый, в банке, в банке заплатите, – возразил тонкий. И репьи его почему-то позеленели. – До завтра. —

Толстый мне пожал руку. Вышли. В дверях мелькнула растрёпанная особа лет двадцати пяти в халатике размера на три меньше нужного.

– Ну ты тут поаккуратнее, – сказал ей толстый, по-диогеновски ворочая камни во рту. Видимо, он выпил свою бутыль в лифте. Потому что его на глазах развозило. – Приличный пожилой человек. —

Деваха покатилась со смеху:

– Так мы ж его мигом оптимизируем.

– Молчи, дура! – взвизгнул тонкий и захлопнул мою дверь. —

Из коридора несколько мгновений доносилась возня, рычание, женская матершина, взвизг, стон… Потом хлопнула входная дверь – и всё стихло… По-моему, кто-то получил по морде…

«Ддда-а-а, анчутинг – определённый и полный», – убедился я…

Слово «оптимизация» явно преследовало меня. Прицепилось пиявкой к сознанию намертво. Оно связывалось одновременно и с глазами тонкого, и с лукавым трёхволосным Кадерусселем, и – не отдиралось, как китайским клеем к мозгам присобачилось… От этого я чувствовал тревогу: что-что, а у китайского клея хватка бульдожья…

Подошёл к окну. Рассматривал город, хотя назвать меня любителем камней едва ли будет правильным. А впрочем, столица моей Родины – один из самых зелёных городов мира. – Ле-по-та-а-а! – Не то, что у нас: город в камнях и асфальте, а уцелевшие после столетнего господства человека в нашей местности деревья безжалостно вырубают, ничего не садя взамен…

У городских латинос просто болезненная тяга к уничтожению деревьев. Срубить мало: специальной машиной разрушают пень сантиметров на двадцать ниже уровня земли, безжалостно рвут ростки, которые вдруг потрясающе жизнелюбиво проклёвываются, а ежели и это не помогает, то бензином заливают… – Вот это ненависть, а?! … Почему людям так важно ненавидеть всё живое? – Это для меня совершенная загадка.

Однако, обозрев окрестности столицы, я отметил, что понятие «лепота» в сознании всё же не возникло. Тем более, неподалёку обнаружилось трёхэтажное здание с кирпичной трубой… Из трубы валили клубы чёрного дыма…

Вход на третий этаж дымного здания был почему-то с улицы. В смысле, с террасы. А на террасе стояли несколько женщин эдак за пятьдесят, две девочки среди них… Все были одеты почему-то в старую серую одежду, будто сошли с фотографии примерно восьмидесятилетней давности.

Женщины как-то напряжённо молчали… Желая лучше рассмотреть их, я вышел на балкончик… Внутрь здания с балкончика вела метеллическая дверь – воротца, точнее… Вдруг раздался громкий нечеловеческий голос:

– Пять. —

Створки воротец раздвинулись. И пять женщин, склонив головы, гуськом вошли. Створки с негромким лязгом задвинулись…

«Хм, что бы это значило?» – я не мог ума приложить. Да и прилагать уже не было возможности: усталость навалилась. Дело нешуточное – пятнадцать часов чистого лёту, да четыре часа отсидки в аэропорту Шарля де Голля. И я не солоно пожрамши ухрюкался спать. Среди ночи только пижаму надел после поссать.

В комнате девахи точно был мужик, потому что она сдержанно постанывала… «Молодая», – понимающе подумал я: сука, одним словом… Воняло куревом.

«Встал я рано, в шесть часов» по обыкновению. Голодный – хоть занавеску жуй. Деваха дрыхла, потому как было тихо и благодатно. В воздухе, правда, висела нравственная нечистота… Не знаете, что это такое?.. Как объяснить?.. Ну вот в нашей стране, хотя и крайне правые у власти, а свобода нутром чуется. На Родину же прилетаешь – сразу что-то давить начинает, вначале едва заметно, а потом всё сильнее и сильнее… Ощущение духовного топора, что ли…

Или нет, не точно: топор сверху, а тут давление просто плющит со всех сторон… Потом же, месяца через два человек привыкает – и кажется, что всё хорошо – как надо: это естественная духовная среда, в которой не только можно, а и благодатно жить. И жизнь кажется столь замечательной, что так и тянет распространить её по всему миру… И удивляется сам себе человек: а чего это ему топор в воздухе висел? – Ошибся, видать, поклёп на жизнь навёл – выродок, отщепенец. И чистосердечно кается в мыслях своих перед народом.