Алия Латыйпова - Убить или Влюбить. Книга 2

– Сдохни!

Решительно шагнула к столу, схватила бутылку Каберне (красное, сухое, 1918 года, она почему-то помнила эту этикетку, и, замахиваясь, кинулась на мужчину… Он не ожидал, сопротивляться и не думал, просто в растерянности отшатнулся…

Лиззи зацепилась ногой за сумку с дорогой одеждой, и поняла, что промахивается. Она летела вперед, бедро встретилось с подоконником, инерция перенесла тело наружу, и вот – изящно и неотвратимо, как в кино – она уже падала с четвертого этажа на мостовую Бульвара Санта-Моника, озаренную закатным солнцем Калифорнии и ведущую в блестящее будущее Американской киноиндустрии, в которую Лиззи – увы – уже не внесёт свой скромный, но такой вдохновляющий вклад.

Как мало! Как мало! И главное – голову не помыла! – пронеслось в сознании Лиззи прежде, чем мостовая приняла её тело, взорвав внутренние органы и смяв тонкие косточки, и прежде, чем зажатая в руке бутылка Каберне 1918 года брызнула миллиардом сверкающих осколков и плеснула жирной багровой кляксой. Это было хорошее вино.

У стойки Андрэ строил глазки Салли и подбирал для нее правильный ключ. Ой, что-то упало – сказал он глядя ей за спину сквозь огромное стекло вестибюля Беверли-Хилтон. Салли обернулась.

– Да вроде все нормально, – сказала она, цапнула ключ и пошла наверх.

Дуглас Фэрбенкс, несколько растерянный но вполне адекватный, взглянул на стол – батарея бутылок виски и вина. «Невероятная женщина! Что она там говорила про голову? Надо будет выпить за неё… Но как мало… Как мало…»

ВСПОМНИТЬ, ЧТОБЫ ЛЮБИТЬ

Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нём.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнём.

Мне сразу вспомнились эти строки, когда ты сказал ей, что в апреле вы поедете в Стамбул. Константинополь. Царьград. Город султанов, дворцов, гаремов, чудесных садов и восточных сладостей. А в апреле, когда вы будете там, это ещё и город тюльпанов.

Я бы хотела поехать с тобой, больше всего на свете. Но у тебя есть жизнь – работа, апрельская неделя отгулов и женщина, которая поедет с тобой.

Зачем она тебе? спрашиваю я иногда у себя самой, пытаясь понять, что привлекло тебя в ней. Хрупкость? Детская улыбка? Маленькое, детское же тело? Но ведь она не дитя – в ней нет той искренней радости и восторга, которые есть в детях, и которые ты так любил во мне… Может, ты ждёшь, что она окатит тебя с ног до головы восторгом от праздника тюльпанов, и тогда в твоей душе разгорятся искры счастья? Расцветут большим огнём? Почему-то мне не верится: слишком вялый у неё восторг, не глубокий – так, лёгкая волна, забрызгает слегка и сойдёт. И танец живота она танцевать не умеет…

А помнишь, как я веселила тебя в твоём прошлом воплощении? Ты лежал на коврах и подушках, смотрел как я расставляю тюльпаны по высоким вазам – их были сотни в моей спальне. Твои глаза светились тогда счастьем – ты принимал мою радость, я делилась ею с тобой, потому что была полна, как море. Я и была морем – морем радости. Потом я танцевала для тебя. И мы любили друг друга.

С тех пор я всегда рядом, бестелесный дух, лишь вздох твоей души, позабывшей радость. Сколько раз я пыталась напомнить тебе, приходя неуловимыми чертами в других женщинах – моим взглядом, моим смехом, разрезом глаз, моим жестом, манерой закрывать лицо рукой, когда мне очень смешно или я смущаюсь… Ты пытался вспомнить – но не смог…

Часто по ночам, когда твоя женщина спит, ты выходишь на балкон или на крыльцо своего дома, даже в холод или дождь. Тебе не спится – ты чувствуешь моё присутствие, пытаешься что-то понять, осознать…

Теперь я жду апрель и праздник тюльпанов. Ты будешь в Стамбуле – в великом древнем городе, полном старых снов и памяти, которую ты утратил. Я верю, что старые улочки, стены и фонтаны помогут мне, и полная Луна, и собственная моя память, сохранившая всё, что было у нас с тобой, в каждом ударе моего сердца, пока мы были рядом…

Когда твоя женщина уснет, утомлённая дневными прогулками и одурманенная густым ароматом тюльпанов, ты выйдешь на балкон своего гостиничного номера. Ты увидишь меня внизу – я буду танцевать у фонтана в лучах полной Луны. Искры света будут стекать по моей жемчужной накидке. Мои белые руки будут изгибаться, как лебединые шеи, обещая ласку. Мои бёдра будут двигаться в ритме, приглашая танцевать со мной.

Ты захочешь увидеть поближе и спустишься ко мне. Начнёшь узнавать, протянешь руку, дотронешься до моих губ. В этот момент ты вспомнишь то, что позабыл, ты вспомнишь радость! Ты снова вспомнишь меня. И ты снова сможешь любить!

Тогда ты станешь искать меня в каждой женщине – и я воплощусь, я найдусь, я буду.

Чтобы найти – надо вспомнить, ЧТО ты утратил, и ЧТО ты ищешь.

Я – твоя радость.

Я – твоя нежность.

Я – твоя любовь.

ЛЮБОВЬ И НЕЛЮБОВЬ

История эта началась в 1830 году, в имении Столыпиных, где летом собиралась знать Петербурга и Москвы. Но лишь началась…

Екатерина Сушкова, 18 лет отроду, была чудо как хороша – огромные чёрные глаза, смоляные волосы до колен, изящный стан. Будучи сиротой, жила она с тёткой и имела обширную родню в обеих столицах, обращалась исключительно в светском обществе и слыла одной из самых образованных девушек своего времени – хорошо музицировала, пела, танцевала, неплохо писала акварелью, вышивала и знала 10 рецептов варенья. Чего ж ещё? К тому же обладала она острым живым умом, умела пошутить и посмеяться – в общем, была irresistable (фр. – неотразима) в глазах юного поэта Михаила Лермонтова. Ему было 17 и он влюбился.

Михаил искал её общества, ходил за ней с толстым томом Байрона, вечерами донимал сентиментальными разговорами. Ей было 18, она считала его мальчишкой:

– Вам, по Вашему возрасту, надо бы со сверстниками играть. В волан, к примеру, – и подаёт ему волан, – а не изображать изощрённого поэта…

А он любил, отчаянно и вдохновенно, посвятил Сушковой 11 стихотворений – позднее критики назовут их « Сушковский цикл».

В следующий раз они встретились в Санкт Петербурге в 1834. Многое изменилось.

Екатерина собиралась замуж. Жених её, Александр Лопухин, друг Лермонтова, был образован, богат, хорош собой и обожал свою невесту. А она… Ей было скучно. К 22 годам она заимела репутацию кокетки, принимала множество ухаживаний, искала новизны.

Михаил Лермонтов, уже поручик, носил «красную куртку» – гусарский ментик. И талант! Боже, он просто гений! Пусть мало кто знаком с его творчеством, но это – так! Сушкова понимала – знала, ощущала. Сушкова – искала, ждала, жаждала – любви.

Как просто и как сложно – любви!

В салонах высшего света Санкт – Петербурга Екатерина была украшением, триумфом, венцом. Она привлекла внимание Михаила Лермонтова. Но гений – в отличие от юного поэта – разряд смертельный! После него не живут. Иногда – выживают, но редко. Екатерина пала жертвой – жертвой любви. Чувство вспыхнуло, обожгло и поглотило. Стал не важен жених, помолвка, предстоящая свадьба. Благоговела перед Лермонтовым – настолько он был выше, гениальнее, превосходнее всех вокруг, а главное – выше её самой. Трепетала, когда он целовал и слегка сжимал её руку в приветствии, когда томно смотрел на неё через зал, когда говорил с ней и читал стихи.