Олег Черняев - На юге чудес

Было немало раненых, наградивших доктора Вэнь Фу работой на много дней вперед, но к счастью никто не погиб. Однако Софийская станица была разорена до основания. Ещё несколько дней после землетрясения земля кишела змеями, не возвращавшимися в норы, а с горных склонов долго тянуло душистым запахом гниющих фруктов, осыпавшихся с веток при толчках. Возле бурлящего озера было невозможно стоять, потому что водная гладь вдруг стала лопаться пузырями, смердевшими тухлыми яйцами. Но несмотря на то, что узбеки и уйгуры и особенно китайский лекарь уверяли казаков, что землетрясение такой силы, которое корежит горы, бывает раз в семьдесят лет (что и случилось в двадцатом веке, разорив Петра Маленького), судьба Софийска висела на волоске, потому что напуганные неистовством земли казаки склонялись к тому, чтобы уйти в Верный, где и так людей не хватало, а воды и земли было в избытке. Терзаемый муками совести, Петр Толмачев молчал. Он пал духом и избегал людей, с тех пор как убедился, что драгоценная кладка драконовых яиц расплющена сдвинувшейся землей, и от его восхитительных надежд осталась только перетертая скорлупа. Лизе, понявшей, что её великое путешествие за ребенком завершено, было всё равно – уйти или остаться. Но беглые вдруг страстно поддержали беглецов из Китая и проявили такое муравьиное упорство, в общем, несвойственное этим гулящим людям, что вызвали подозрение казаков, что дело здесь нечисто, и какая-то тайна привязывает беглецов к этой земле. Но мнения разделились. «Мы останемся» – наконец вымолвил Петр Толмачев, и его слова стали последним доводом, продолжившим великую историю сердца Азии.

Тот пыл, с каким люди пришли обустраивать этот мир, не угас ни у кого, поэтому все, помогая друг другу, стали строить новые дома на местах развалин, используя уцелевшие бревна и дорогие в этих краях гвозди, всё более заражаясь рабочим жаром, потому что мир устал от зноя, жара стала спадать, и в девственной долине стало тепло и очень уютно. Быстрота, с какой возрождался поселок, удивляла и радовала самих строителей, сближая многоплеменное население, чтобы оправдать данное впоследствии ссылаемыми в эти края бунтарями прозвище – «Вавилон» – каким они наградили Софийск.

В те же дни в станицу прибыл необычайный пришелец: казах с красивым именем Океан, вызвавший в станице пересуды и брожение, едва не закончившиеся женским бунтом. Веселый и обаятельный толстяк из рода «аргын», которых называли «казахские евреи», он привел из-за перевала очень необычайный караван, семенящий за верблюдом, на котором он восседал. Это было три десятка аляповато-ярко одетых женщин с румянами на щеках, насурьмленными бровями, разноплеменных и очень красивых, и их приняли за гарем жизнелюбивого Океана. В тот же вечер он устроил пирушку, щедро угощая казаков шампанским, проникшим в Китай вместе с унижением, позором, смертью детей и другими прелестями европейского нашествия, а затем принялся строить огромный караван-сарай, щедро заплатив узбекам.

Но вскоре выяснилось, что он строит бордель для караванщиков, а его женщины – это шлюхи со всего мира. Поднялось брожение, женщины неистовствовали. Одна Лиза, неколебимо уверенная в своей красоте, смеялась. «Пусть строится» – сказал Петр Толмачев, вспомнив бесстыжую Беатрис, которая голой, задрав ноги на стол, поучала его на парижском арго, что весь мир – бордель, а люди – бляди. А неумолкающим женщинам ему пришлось напомнить о том, что вызвало нападение грифов-стервятников, чтобы они умолкли.

Так Океан остался в станице, легко преодолевая неприязнь своего постыдного ремесла легким веселым нравом. Пока строился караван-сарай, он обустроил обслуживание караванщиков в шатрах под перевалом, и вскоре некоторые казаки протоптали туда дорогу, проложив тропинку, идущую параллельно верблюжьим следам, и именно оттуда прибежали казаки, когда густые клубы пыли возвестили о приходе кочевников. Беглые были счастливы, как дети, и сразу же убежали в аулы, где заговорщически стали шептаться с баями и аксакалами, а верховые казахи с саблями и дубинами в руках закружили вокруг станицы. Узкие глаза внимательно скользили взглядами по шашкам и ружьями казаков, по их губам, и избегали смотреть на лампасы уральцев, сибирцев и оренбуржцев, чтобы не выдавать ненависть. Петр Толмачев на правах патриарха пригласил их в гости, подкупив сердца длинной, как вечерняя тень, фразой из восточных завитков, и с тоской думая, что нашествие гостей уничтожит их последние скудные припасы. Казахи спешились, из вежливости отведали жареной сайгачатины и льдистого сахара, продолжая щупать глазами сторожевую вышку и вал, и умчались к своим юртам. Казакам недолго пришлось ждать, перебирая в памяти последние восстания степняков, замученных чиновниками, и воскрешая в воспоминаниях пропавших в степях товарищей. Прибежали веселые принарядившиеся беглые и сообщили, что султан Абулхаир зовет их на пир. Беглые уже путали слова и говорили по-казахски – «той» вместо «пир».

Это был самый веселый и буйный пир, затмивший своим размахом даже грядущее празднование революции, потому что предшествовало ему тяжелое напряжение и нервный озноб назревающей битвы с обеих сторон, вдруг обернувшиеся веселой доброй дружбой. По-осеннему сытые казахи расщедрились и забили для гостей столько баранов, что аульные волкодавы обожрались их кишками до рвоты, а расстеленные сушиться шкуры заняли целую поляну, на которую слетелись мириады зеленых мух. Казахи и казаки, перепившись водки, настоянной на травках лекаря Вэнь Фу, испытывали ослепляющий восторг, не понимая, зачем воевать в этом девственном мире, где людей меньше, чем чудес, а душистая степь в безграничности соперничает с высокими небесами, и устроили танцы, потом борьбу, потом скачки, где каждый упившийся всадник скакал к своему финишу. Когда над степью сияла кровавая луна, в пьяном беспорядке женили несколько казаков на казашках, устроили перетягивание каната, на котором запутались, где казаки, а где казахи, и стали браниться, но вездесущий Океан пригнал на пиршество своих шлюх, как баранов, и заставил их плясать голыми на столах, и так погасил ссору. Зачинщик пира, полковник русской армии, ага-султан Абулхаир Каскырбаев пил меньше всех, предпочитая дурманящей водке крепкие папиросы, и скользя взглядом по казакам, думал, что русские такие же, как они, восточные люди, и не оскорбляют собой и своим поведением эту великую землю гор, степей и чудес, что самое высокое в мире небо Азии приняло их здесь и подними он своих людей на резню русских, духи предков и небо отвернутся от него и пошлют кару. Он закончил Омский кадетский корпус, был почетным гостем на коронации Николая I и, повидав многое, стал русофилом, больше императора понимая, что русское движение не остановить, и что этот народ влечет на Восток какая-то тайна, живущая в его сердце, и непонятая пока самими русскими. Ночной ветер, гуляющий между низкими столиками с яствами и пляшущими на них шлюхами Океана, нес мудрому султану Абулхаиру запах пыли и горького типчака, шептал суры Корана и вопрошал, почему власть России недостойна русского народа и всех других степных и горных народов этой страны-вселенной, и почему они до сих пор терпят этих людей с лошадиными немецкими лицами и в чужих одеждах, которые живут здесь чужеземцами, не понимая ничего вокруг, и мучают всех какими-то своими нежизнеспособными, мертворожденными планами и проектами, насаждают чужое, оскорбляющее и русских, и других достойных восточных людей, стравливают их между собой и даже не пытаются понять тех, кто оживляет это великое пространство. А тем временем пьяный Петр Толмачев целовал очень тощего одноглазого старца в малахае, поведавшего в ответ на его скорбь о погибшей кладке драконьих яиц, что драконов много на севере, у большого соленого озера. «Им соленый вода много нужно» – пояснил старец, весь как будто состоящий из связок костей и сухожилий, и сказал название озера. И когда пьяного Петра Толмачева вели под руки, он все повторял и повторял это название, боясь забыть. И даже из его дома до утра звучало: «Алаколь. Алаколь. Алаколь». Так называлось это волшебное озеро драконов, в которое Петр Толмачев уже был влюблен.