Павел Крусанов - Все рассказы

– Как случится, – весело откликнулся Горлоедов. – От каждого по доходам.

– А казённое?

– Казённое – за голую зарплату.

Так открылась мне природа гусиного паштета, который Андрей жирно мазал на бутерброд для Нади.

А недели через полторы все читали «брехунок» с фельетоном под названием «Робин Гуд из спецтранса». В фельетоне был выведен безымянный ассенизатор, борющийся с достатком зажиточных граждан при помощи изобретённой им строгой системы мздоимства. Там подробно излагалась шельмоватая схема, по которой Горлоедов выдавал обязанность за одолжение, и то, как благодарные заказчики ценят сговорчивость выгребного санитара. Мало того, затоваренная по персональной расценке цистерна часто не доезжала до слива, а, пробитая рублём, протекала на грядки соседних огородников – таким образом, одно и то же дерьмо проплачивали дважды. Там говорилось ещё, что есть деревни, где всем миром собирают ему складчину-братчину. Но это был явный перебор. Заканчивалась писанина безответным вопросом: «Кто же он, наш герой? Ловкий рвач или Робин Гуд, ещё не облагороженный легендой?»

Автором сочинения был Вовка Медунов, год назад окончивший ЛГУ и вернувшийся в Мельну с дипломом журналиста и гонором столичного ерша. Лично я, прочитав фельетон, Медунова пожалел – Андрей никому бы такого не спустил, хоть в разговорах под «баклановку» всегда ратовал за гласность. Скандала ждали многие, но только ничего такого не случилось, а случилось вот что.

Однажды мы сидели с Горлоедовым под кустом на берегу Ивницы и пили на его щедроты приобретённый винтовой кубинский ром. Было жарко, мы сняли рубашки и загодя остудили бутылку в речной воде. Андрей достал из сумки газетный свёрток, выудил оттуда нарезанный хлеб и четыре крепеньких солёных огурца, потом расправил газету, и я увидел, что это тот самый «брехунок» с «Робин Гудом из спецтранса». Ну, я и говорю, что, мол, иной бы такую памятку под стеклом держал, чтоб не пылилась, – не всякого, поди, прославят печатным словом, пусть и безымянно. И так ведь всем понятно, о ком речь.

– Да, – говорю, – одну памятку под стекло, а другую – пасквилянту под глаз, чтоб за правило держал: себя блюди – на ближнего не дуди.

Горлоедов ухмыльнулся, но ответил не сразу, вначале отхлебнул рому из жестяного стаканчика и смачно закусил пупырчатым огурцом.

– По справедливости, не Медунова вздрючить следует, – наконец сказал он, встряхивая пачку «Беломора». – Как думаешь, от кого он наколку получил? Не сам же он в цистерне сидел. – Андрей и мне протянул полный стаканчик. – Я как до складчины-братчины дошёл, сразу понял, откуда сифонит. Складчину я только одному человеку для красного словца сочинил.

И тут я догадался.

Потом мы выпили вдогонку и занюхали горбушкой. Речка подёрнулась чешуйчатой рябью, над ней замирали стрекозы и макали хвосты в воду. Мы сидели в тени посреди лета и очень друг друга понимали – даже молчать было не скучно. А может, Горлоедов что-то ещё про себя берег, но по нему было не понять.

– И в какую сторону ты теперь думаешь? – спросил я.

– А в такую, что если я Надьке это с рук спущу, то и Медунова не трону.

– Справедливо.

– Труб-ба дело! – Андрей снова налил. – Да по мне, что в шапку плевать, что «брехунок» полистывать – печали мало. Фельетон – не факт, а пустая фантазия, за неё меня ногтем не прищемишь. Пусть только премией обнесут – год будут искать на дерьмовоз охотника!

– Да, – согласился я. – Ты санитар скворечников, тебя нельзя лишать премии.

И мы опять выпили. Потом он говорил, что, мол, за карман свой не дрожит, у той же Хлопиной он ни в жизнь без подмазки пальцем не пошевелит, так что не опустеет рука берущего и нет у него на этот предмет никакой головной боли. Слушать Горлоедова было приятно, и, чтобы дать ход его вдохновению, я спросил:

– Что же ты печальный, раз тебе по барабану?

– Я не печальный, я злой.

– На Надьку?

И тут Андрей заговорил о другом. Такова уж его манера – отвечать с выходом из-за печки. Он выразил сомнение в реальности воплощения идеи мира без войн, ибо женская половина человечества всегда бессознательно будет этому препятствовать. По-горлоедовски выходило, что в основе всякой агрессии лежит озверение властей предержащих, а из всех причин озверения самая неистребимая – это клиническое женское непостоянство.

– Твоя теория войн чужда марксизму, – сказал я, дождавшись паузы.

– Когда мужика бросают, он становится бешеным.

Тень от куста сползла в сторону, и мы перебрались за ней следом. От земли тянуло свежестью, и на голое тело прыгала любопытная травяная мелочь.

– Тебе, стало быть, от Нади отставка вышла? – спросил я.

И он рассказал, как за его спиной гурия спелась с этим кенаром Медуновым, который-де на самом деле только на то и годен, чтобы портить своим трезвоном всенародную районную подтирку – кто-кто, а он-то знает, как используют граждане свой печатный орган. Оказалось, теперь Надя не только отказывает Горлоедову в ласке, но уже держит его за такой незначительный предмет, что намерена обменять на этого…

А закончил он так:

– Я – гигиена, а он – пачкун. От его работы человеку один рак прямой кишки достаётся! – Андрей воткнул окурок бело-морины в дёрн, плеснул в стаканчик кубинского горючего и добавил: – Крахмаль манжеты и гладь шнурки – через месяц они сочетаются законным браком.

Теперь, пожалуй, надо сообщить кое-что о Наде Беловой.

Прозвище «гурия» очень подходило её наружности: была она стройна и высокогруда, а кожу имела такую чистую и гладкую, будто вместо Адамова ребра Господь смастерил её из рулона мелованной бумаги. Что же до качеств внутреннего свойства, то к царскому правилу: жены цезаря и подозрение касаться не должно, – она никакого сочувствия не питала. Понимать это, само собой, следует не прямо, так как замужем она никогда не была и вообще представить Надю в этом положении при её независимой и взбалмошной натуре было весьма непросто. Понимать надо так: чихать она хотела на то, что говорят о ней в городе.

Все Надины увлечения случались стремительно и непредсказуемо. При этом она с лёгкостью забывала о недавней страсти, полностью, с удивлением и даже недоверием от неё отстраняясь. Зато в новом сердечном порыве ни в чём себя не сдерживала и не признавала никаких выжиданий и проволочек.

С Горлоедовым Надя амурничала уже года три. Причём за это время не раз расправляла крылышки и выпархивала из его горсти на свободу. Ловить её тогда было бесполезно – оставалось ждать, когда она угомонится и сама решит: лететь или не лететь ей обратно. До сих пор она возвращалась, но и о замужестве никогда прежде речи не было. Однако Андрей спокойно ждать не умел – при каждом её такого рода выкрутасе он, что ли, немного съезжал с петель и начинал чудить. В такое время он становился бесконвойным и выкидывал номера, которые впоследствии получали, как правило, статус местных преданий.