Татьяна Чурус - Чуров род

– В стародавние-давние времена… – и пошла, родимая головушка: петля за петелькой, словцо за словечком – гладко плетёт, знатно сказ ведёт! Уж и заслушаешься, и заглядишься, и забудешься – потому диво будто дивное из Катиных уст из сахарных выкатывается – да по травушке по муравушке в пляс пускается! Вот оно как!

А уж что девчонки-то глуподурые рты пораззя́вят, нить из рук поповыпустят, петли поспускают – клубки так и поскачут, так и полетят прочь: изовьются-разовьются да повырвутся!

А Катя знай своё: спицами мелькает, да с девчонок глаз не спускает: отвернётся какая – на цветочек на одуванчик залюбуется – Катя сейчас кругляшом по лбу: дескать, сказку-то слушай, кому, дескать, сказываю? И нахмурит бровь русую, и погрозит перстом розовым! Ах она Катитка, ух до чего сердита!

– Вот слушайте дальше… – и пошла, пошла наша выдумщица расписывать нехитрый свой сказ разными шутками да прибаутками. А сама-то ещё и знать не знает, ведать не ведает, бедовая ты головушка, чем и кончит повесть замысловатую и к чему она, повесть сия, приведёт её, нашу мечтательницу, сказительницу, певунью-то. Одно только и ведает девонька: само и скажется, само и развяжется!

А глаза-то у Кати – ни в сказочке сказать ни пёрышком записать! – ну что озёрца пречистые-глыбокие: так и сияют, так и светятся; кажный малый камушек, что на донышке затаился, видать! А на переносице у Кати голубенька така жилочка – извилистая протока меж озёрцами: ериком али ахом у нас прозывается (вот тебе и ах!). И вся-то она ладненькая: кожа-то, кожа какая – нежная, гладкая, белая… ух! Того и гляди, не удёржишься – надкусишь… ах ты, наливное яблочко! Головочку эдак повернёт, посмотрит на тебя… э-эх!..

А на солнце-то головка Катина блестит-переливается, будто кто расшил её золотистыми нитями волшебными! Красота неописанная… лакомая… сладкая… с-сочная… Лапушка… гуленька светлая… кровушка буйная, горячая…

А что сарафанчик наденет голубенький – ну такая душенька, ну такая голубушка: а шейка длинная лебёдушкина, а рученьки-то голеньки-пухленьки, ямочки на локотушечках… павушка… А щёченьки-то румяненные, а губушки-то ах скусны… а носик-то… ах он, носик-разносик гулюшкин… Ну такая сладость, ну такое наливное румяненное яблочко…

Да Катя и сама чуяла: вот что соком каким наливанным вся наливается! Ну Катя, ну Катя! И что ж с ей деется-т? Ох и добрая девица!

Только тш-шш-шш… никто об том пока знать не знает, ведать не ведает… тш-шш-шш…

Дак а что она слышала-то?

– Ну надо же, а? Белобрысая какая, ровно хто ей на голову молока кринку прокинул!..

– И в кого тольки уродилась-то? Известно в кого: отцово семя, семя про́клятое… Уходи, отцова дочь… Уходи, не наша ты… Вон Галина – да, а эта…

Так и жила себе Катюшка никудышною дурнушкой… жила до поры до времени… И никто-то ровно и не примечал ейной неземной красы… никто-то и разглядеть не мог – не умел…

А ведь Косточка, поди ж ты, разглядел… Э-эх, да что он понимает-то?..

Уж судили-рядили бабы коченёвские, рядили-судили: и с энтого боку подойдут, и с другого, и с прищуром глянут, и бельмы вытаращат… И кто они такие, Косточка да отец его, какого роду-звания? И каким-таким ветром принесло их в землю коченёвскую – ан не приживутся – не примутся?..

– Это что у тебе за железяка? – в глазах тётки Авдотьи страх животный зазмеился. – А ну, брось сейчас!

– И неча его приваживать! – другая тётка. – Корми тут всех.

– А не ты случа́ем в заборе дырку проделал железякою энтой? Гляди, я вот баушке-то Лукерье скажу! – А Косточка ни живёхонек ни мертвёхонек!

– Он – кому ж ишшо! – другая тётка. – И ходют, и ходют…

– Ишь, пры́нцарь сыскался! – скажет тётка да окошечко-то и захлопнет.

– Окромя Косточки-т свово нешто и сыском не сыскать, Катьша? – баушка! – Мо́рок один с ими, с охальниками-крамольниками. Корми тут кажного… рожна им пирожного… – Кажется Катюшке: та́к бает баушка Чуриха – ручонками щёченьки подмяла, лапушка, – сидит тих-тиха́ – ни хитринушки у нашей что Катеринушки, ни лукавинки – сидит детинушка – ушки на макушке – послухивает…

Носочек какой, чулочек штопает, чтоб целёхонек был носочек-то, без единой без дырочки… Чулочек… носочек… иголочка лучиком серебристым вонзается в подушечки-душечки пальчиков – упругие розовые виноградинки…

Вот штопает-штопает наша лапушка – пальчики-пуховочки и поисколет совсем. Штопала-штопала – пот проливала – носок-чулок… носков ли чулков… носков-чулок… понаштопала… чтоб тебя…

А после опрометью к платяному к шкафу – и вдыхает аромат белья новёхонького, что лежит большущими плотными стопками: то Катино и Галинино приданое, так-то вот! Ин дух захватит: сколько всего – и тебе в горошек, и тебе в цветочек, и в полосочку-линеечку, и в клеточку – только и осталось взамуж выйтить, ей-божечки! Аль исписать буквицами…

А потом зажмурится, носик блаженно сморщит: сахарцом да мучицею пахнёт! – то наволочки отдельные-особельные, для варений-печений припрятанные!

А уж как хочется глупышке нашей, ладушке-душечке соснуть да на сладкой подушечке, ох как хочется-а-а!

– А Киньстинькин-то твой по батюшку хто будет?

– Почему «мой»? – вспыхнет Катя наша, что зорюшка ясна, что девица красна! – Никакой он не мой!

– Ну будет баскалы́читься-то! – А Катя молчком помалкивает: губу, ишь, закусила – и сидит, молчуньей молчит. – О, о, зазналась, что вошь в коро́сте! Как, грю, величать-то его? Онемела не то, пава, ишь!

– Ну, Павлович…

– Это, стало, отца евойного, покойного… тьфу, живёхонек ить – возьми его нелёгкая… стало, Павлом кличут… А он, Павел-то, чей будет, чьего роду-племени?

– Павел Фёдорыч! – и зыркает, и зыркает: дырку продырявит, кудрявая!

– А дед… Хвёдор?..

– Вот уж про деда не знаю-не ведаю: потому речь не вели! – сейчас укусит, окаянная! Ну Катя! Ровно собака ки́дается!

– И чтой-то они будто нерусские, а? Не знаешь, Катерина. Какой они нации, а?

– Не знаю… и знать не хочу…

– Ишь, разошлась, что лёгкая в горшке… «не хочу»! А захошь, так поздненько будет! То-то! – Катя молчит сызнова: зубы стиснула – и помалкивает! – Нерусь чёртова, а! И вьётси что вьюн вкруг нашей-то полоротой – а ей что: завей горе верёвочкой!

– Да русские они, русские! – в сердцах крикнула: дюже сурова-сердита… а хороша-а-а… поди ты… – Имена-т – всё ж не неметчина – родное, милое…

– Э-эх! Дурища! Имена! Как люди-то сказывают: дескать, всяк-то калмык Иван Иваныч, а всяк чувашин Василь Иваныч! Вона! А ты: «имена»! Наминать их не станешь, имена-то! Это он, можа, тольки и сказалси что Василь Иваныч, а наджабь ты его – он и выйдет Чёртушко Антихристович! Свят-свят-свят! С нами силы небесные!.. Н-но! Не успеешь и запречь! Прости Господи! И не перечь! И гора с плеч! И чтоб я боле и видом не видывала его возля́ тебе, слышь, что ль?