Владимир Алтунин - Под печерскими каштанами, и не только…

«Ну, это же совсем другое дело! Спасибо!» и он довольный, покинул бар. Перейдя на противоположную сторону улицы, вошел в монументальное здание с колоннами, и оказался в просторном вестибюле. Поднялся по мраморной лестнице на второй этаж, прошел по длинному коридору, вошел в кабинет, и закрыл за собой дверь с висящей на ней сверкающей латунной табличкой: «Директор театра Муха Петр Сигизмундович».

Пора уже было вставать. Но иногда это одни из самых сладостных в жизни минут, сон тебя уже отпустил, но ты еще частью сознания находишься в сказочной неге, ты расслаблен, в голову еще не лезут дневные назойливые мысли, и можно сполна отдаться этому восхитительному утреннему блаженству. Ему уже давно некуда было спешить, но все-таки валяться по утрам было не в его правилах, хотя и мог себе это позволить. Все-таки сделал себе приятно, повалявшись с полчаса, поднялся, подошел к двери и открыл ее. Легкий ветерок качал верхушки сосен, их апрельский, свежий, хвойный аромат пьянил, и кружил голову. По небу, ставшим уже из зимнего, бледно-голубого синим, важно плыли белокурые кудрявые облака. Весна вступила в свои права, и зазывное пение птиц, призывающих себе пару, было тому подтверждением. Еще вчера все было по другому: робкое солнце, хоть и недолгий, но противный, моросящий дождь, сырость и уныние. Сегодня же все было иначе, дивное апрельское утро, как будто наступала совсем другая жизнь. Сколько он себя помнил, почти всегда в этот день была хорошая погода, а может ему это только казалось?

Он подошел к умывальнику, прикрепленному к стволу сосны, умылся, и тщательно побрился. Холодная вода взбодрила, вернулся, и не спеша начал собираться. На маленькой керосинке сварил кружку чая, распаковал пачку галетного печенья, позавтракал сам, и покормил бойкого щегла в клетке, висящей под потолком, у маленького окошка.

Звали его последние годы Тихоней, за то, что всегда был молчалив и угрюм, и он уже к этому привык, да и безразлично ему было, как его называют. Он давно смирился со своей новой жизнью, хотя сам жизнью свое существование в этом мире давно не считал, ведь последние несколько лет был бомжем. Заброшенная бетонная коробка трансформаторной будки в сосновом лесу, недалеко от кладбищенского забора, последние два года была его жилищем. Он как мог, ее привел в порядок, утеплил, залатал крышу, врезал в дверь замок, и получилось очень даже неплохо. Внутри было сухо, маленькая буржуйка, сделанная из старого газового баллона, давала тепло, а в крохотное окошко под потолком в погожие дни даже заглядывало солнце. Здесь уместился небольшой топчан, пара картонных ящиков с кое какими вещами, стоящие один на другом, служили столиком, и еще оставалось немного свободного места. Условия если не шикарные, то вполне приличные. А щегол в клетке, небольшой приемник на батарейках, и керосиновая лампа создавали некое подобие уюта. Он был очень доволен. Пройдя вокзалы, подъезды, подвалы, чердаки, бойлерные, теплотрассы, он наконец нашел свой маленький уголок, где никто не пинает ногами, не плюет в тебя, не оскорбляет, не спускает на тебя собак, и ты можешь находиться совершенно один. Единственно, что ему мешало, так это блохи. Как он не пытался, но вывести их так и не смог. Но грех ему жаловаться на жизнь, большинство таких, как он, не имеют и этого, хотелось бы скоротать здесь оставшиеся годы. Ему было уже за шестьдесят, кто знает, сколько еще впереди, он ценил, что имел, а что такое, как о чем то мечтать, он не знал уже много лет.

Недолгие сборы, и он закрывает за собой дверь на ключ. Чисто выбрит, светлая рубашка, серый плащ, вычищенная обувь, сегодня особый день, и он немного вырядился. Он совсем не был похож на бомжа, скорее напоминал участкового врача или деревенского учителя.

Кладбище было в метрах двадцати за его будкой, и он мог свободно попасть на территорию через дырку в заборе, как каждый день, но он неторопливо пошел в обход к центральному входу. В киоске купил коробку конфет, у торговцев гвоздики, лампадку, перебросился с ними парой слов, ведь все они его давно хорошо знали, и подошел к входу, у которого уже стояла на посту с протянутой рукой и страдальческим выражением лица, словно только вчера похоронила всех родственников, цыганка. Он ее тоже знал, звали ее Баваль, что на ромском означает ветерок, но сама она внешне и характером была больше похожа на торнадо, будучи высокой, крупной, с гигантской грудью, готовая смести все преграды на своем пути.

Она ему улыбнулась: «Тихоня, давай сегодня погадаю, а? У тебя же сегодня особенный день».

«Мы же с тобой уже говорили: я могу сам себе что угодно нагадать, если надо».

«Нет, дорогой, Господь вашему народу не разрешил этим заниматься, это грех страшный, кто из ваших решит войти в эту воду, того ждут тяжелые болезни и много горя, а нам можно это делать, нам позволено».

Тихоня отрицательно помахал головой, и сунул ей в руку купюру. Цыганка внимательно посмотрела ему в глаза, и взяла его за локоть:

«Ничего не бойся. Самое страшное у тебя уже позади. Не забывай, все, кто работает на кладбище, попадают в рай».

Он кивнул, прошел через ворота, и направился вглубь по аллее, здороваясь по пути с встречающимися по дороге работниками. Два года назад, с разрешения директора ему позволили здесь подрабатывать, и с тех пор, он здесь и остался. За эти годы начальство поменялось уже несколько раз, но он здесь прижился, претензий к нему не было, будучи трудолюбивым и молчаливым, что было немаловажно, ведь приходилось видеть здесь всякое. Молча, бесплатно делал чужую работу, благо на кладбище она всегда есть, убирал мусор, снег, пилил деревья, словом, делал все, что скажут, ни увиливая и не ленясь. Попутно и себе всегда можно заработать на кусок хлеба, да и сколько ему надо?

Людей сегодня было уже больше обычного, впереди поминальные дни, вот когда здесь будет столпотворение. В такие дни он на кладбище не ходил, а шел в город, или в лес, он не мог видеть вакханалию, которая здесь разворачивалась. Толпы народа стекались сюда с полными баулами еды и выпивки, как на пикник, и все заканчивалось разве что не танцами. В последние годы даже бродячие оркестры стали устраивать здесь представления. Видите ли, может усопшие хотят послушать любимую ими при жизни музыку! Бред. Им нужен только покой. Хороша традиция раз в год прийти на могилу родных, пить, жрать, вот это по нашему, по христиански. А потом могила зарастает бурьяном с человеческий рост, но человек спокоен, что свой долг им выполнен, и так до следующего года.

Наконец, пройдя почти в конец кладбища, остановился возле могилы. Зажег лампадку, уложил аккуратно цветы, коробку конфет, и присел на край скамейки. Здесь были похоронены его родители, а сегодня был день рождения мамы. Когда ее не стало, священник на похоронах сказал, что можно забыть про день рождения, а нужно помнить о дате смерти, но он так и не смог к этому привыкнуть, и этот день для него всегда был особенным. На ней держалась вся семья, и когда ее не стало, все рассыпалось в одночасье. Он начал пить, а родной брат забрал его паспорт, подсунул ему на подпись какие то бумаги, которые он не глядя, подписал, и остался в итоге без квартиры. Типичная история, которых тысячи, не он первый и не последний. Нет квартиры- нет прописки, а без паспорта вообще непонятно что делать. Да, любил он иногда выпить, чего греха таить, но как то безобидно, ни разу не напившись до безобразия, безвредно, не причиняя окружающим никакого беспокойства и хлопот, и выпившим становился еще добрее, тише воды, и все время улыбался. Где то во Франции, у него вырос сын, а может, уже есть и внуки, но они давно не виделись, и были чужими. Бывшая жена вышла замуж за француза-африканца, уехала к нему с сыном, и больше он их не видел и о них не слышал.