Вениамин Кисилевский - Синдром

Или не старика? – хмуро думал Гурский, чуть поостыв, притормозив на перекрестке в ожидании зеленого света. – Может, просто жизнь его извела, доконала? Та дрянь, обездолившая его, тоже выглядела старухой. Сумел вспомнить ее лицо. Если пренебречь пожухлой кожей и дефицитом зубов, нормальное, не дефективное лицо. Овал хороший, нос аккуратный, глаза светлые. Может быть, когда-то красивая была, влюблялись в нее. И она влюблялась, на свидания бегала. Одна из таких любовей, возможно, и погубила ее, сделала изгоем. Или наркоманила, докололась? Теперь уж не узнать. Да и зачем ему знать, что это меняет? Суета поднялась в больнице, когда выяснилось, что она ВИЧ-инфицирована, санэпидстанция примчалась, министерские деятели, но его это едва затронуло – уехал на неделю в Москву на хирургический съезд, потом вообще затушевалось новыми заботами, из памяти выветрилось…

Показались впереди больничные корпуса, Гурский решил заглянуть сначала к Ларисе. Не посоветоваться – что она могла ему посоветовать? – поговорить, избавить себя хотя бы от малой толики изводившей его тоски.

Ларису он встретил у входа, та затащила его в свой тесный кабинетик, нетерпеливо затормошила:

– Ну, что там?

Он посмотрел в ее горящие неистребимым любопытством хлопающие глаза и неожиданно осознал, что для Ларисы эта гибельная для него история прежде всего обалденная сенсация, редкостный повод поохать и поахать. И наверняка более всего ее сейчас будоражит, что нельзя всласть потрепаться с подружками, и не только с ними, о такой сногсшибательной новости. И как тяжко ей было дожидаться его возвращения, пребывая в неведении и молчании. При всем при том, в этом Гурский мог не сомневаться, что плохого она ему уж никак не желает, сочувствует по-дружески, по-человечески. Да он бы и сам, чего греха таить, безучастным не остался бы, посудачить захотел, прознай он о такой небывальщине. Ну, само собой, повел бы себя сдержанней, не дергался бы так. И тем для всех это прикольней, как любит выражаться Майка, что стряслось это не с каким-нибудь завалящим типом, а с ним, человеком известным, при немалой власти и доброй славе. Позлорадствовать могла бы только последняя мразь, но уж потешиться, языки почесать, прикидывая, как же станет он теперь выкарабкиваться из пропасти, в которую угодил, любителей сыщется предостаточно. И отчетливо вдруг осознал, что остался он со своим несчастьем один на один, кто и как бы ни сочувствовал ему, ни сострадал, ни вызывался помочь, порадеть. Разве что Гала, с которой он через считанные часы увидится, от которой утаить что-либо не имеет права. Да и смысла нет утаивать, все равно дожурчит до нее этот грязный ручеек. До нее, до детей. До родителей. От мамы скрывать надо будет до последней возможности, с ее-то больным сердцем…

– Ну что ты молчишь как истукан? – возмутилась Лариса. – Что тебе там сказали? Кровь повторно для исследования взяли?

– Ничего не сказали, – заставил он себя улыбнуться. – И кровь моя никому теперь не нужна, вместе со мной.

– Можно как-нибудь поясней? – не приняла его ернический тон Лариса.

– Можно, – перестал он улыбаться. – Помнишь, умерла в моем отделении бродяжка, СПИД у нее выявили? Ее, подружка, оперировал я, палец до крови проколол, все, увы, сходится, крыть нечем…

– Не может такого быть! – охнула Лариса. Тут же поняла, какую несуразность ляпнула, чертыхнулась. – И что теперь?

– Со мной уже, как ты догадываешься, ничто, теперь лишь Бога молить, чтобы мальчишка, которому я кровь давал, не пострадал.

– А дальше что?

– Не знаю, – вяло пожал он плечами. – Посмотрим.

– Нечего смотреть! – загорячилась Лариса. – Вот уж не ожидала, что ты таким рохлей окажешься! – И принялась нанизывать одно слово на другое, доказывая, что это еще не приговор, люди с этим десятки лет живут, не счесть тому примеров, нормально живут, активно, полноценно, и фармакология на месте не стоит, уже о действенных результатах немало сообщений было, до эффективных препаратов рукой подать, не надо только отчаиваться, он молодой, крепкий мужик, такого задешево не свалить, а рядом с ним друзья, в беде не бросят, наизнанку вывернутся, помогут…

Он не перебивал ее, смотрел в окно. На знакомый больничный двор – двор, который станет вскоре для него чужим, на снующих по нему людей, которые вскоре к нему, как к врачу, никакого отношения иметь не будут. Или будут, но так, что лучше бы не имели. А вскоре он встретится с Галой, с детьми, нужно будет что-то говорить им, объяснять, как-то жить дальше…

– Ты меня слушаешь? – прервала свой монолог Лариса.

– Ты кого уговариваешь, меня или себя? – заговорил наконец. – Разве ты не понимаешь, что со мной произошло? Я же теперь не имею права лечить, оперировать, я ничего больше делать не умею, мне сорок три года. У меня семья, дети, это ты понимаешь? Я волком взвою, если хоть заподозрю, что кто-либо из них чурается меня! О прочем лучше умолчу, чтобы душу не бередить!

– Но-о… – нерешительно затянула Лариса.

– Вот тебе и но! – закипал Гурский. – Сплошные «но», куда ни кинь! А клин такой, что никаким другим не вышибешь! И не надо меня утешать, давно уже не дитя малое! И жалеть не надо, обойдусь! Раскудахталась тут! Наизнанку, наизнанку…

Не попрощался, ушел еще круче раздосадованный, более всего на себя, что повел себя по-дурацки, митинг устроил. В отделение сразу не вернулся, решил сначала наведаться к главному, все равно никуда от этого визита не деться, пусть уж скорей все позади останется.

С главным врачом отношения у Гурского не сложились. Может, потому еще, что дружен был с прежним главным. Того полтора года назад уволили, не угодил чем-то высокому начальству. Верней, не чем-то, а тем, что с характером мужик был, не подстраивался, не вписывался. Выжили его все-таки, ко всякой ерунде цепляясь. Этого, нового, перевели из области, заправлял там скромной районной больничкой. На ту беду, для Гурского беду, был еще Андрей Фомич хирургом, причем весьма посредственным, совмещал он хирургом на полставки и в прежней больнице, и здесь, на новом месте. Чтобы, куражился, класса не терять, от живого дела не отрываться, да и пригодится, мол, если верхам не угодит, у главного работа сродни саперской. Больных он, конечно, в отделении у Гурского не вел, историй болезни не писал, но разок-другой в неделю оперировать наведывался. Приходил обычно, когда больного уже на стол клали, некогда ему. За сложные операции не брался, к тому же почти всегда велел Гурскому ассистировать ему, подстраховывать. И вечно был чем-то недоволен, находил повод к чему-нибудь придраться, побрюзжать. Сначала Дмитрий Глебович думал, будто не глянулся он новому главному, совместимы плохо, но со временем удостоверился, что точно так же ведет себя Андрей Фомич и с другими завами, не говоря уже о прочей больничной братии. И – тоже вскоре выяснилось – не от вздорного характера, хоть и далеко не сахар он у него был, а из искреннего убеждения, что с подчиненными иначе нельзя, на голову сядут. Одно согревало Гурского: расставание с главенствованием и, соответственно, возможное после этого оседание в его хирургическом отделении Андрею Фомичу вряд ли грозило. Ладить с начальством, не в пример своему предшественнику, умел превосходно, как бы иначе удосужился такого повышения – в городе и своих зубров хватало, было из кого выбирать.