Самуэль М - Автобиография моего безумия. Прочти меня

Я очень скучаю по этим временам, несмотря ни на что. И я бы ни за что не хотел быть современным подростком, утопая в десятках социальных сетей вместо живого мира. Конечно, есть у виртуальности и хорошая сторона: мой нос мог бы остаться симметричным. Но я ни о чём не жалею.

_____________________________________________________________________

– А тот хулиган догадался, кто это сделал с его машиной?

– Нет, конечно. С его образом поведения на тот момент – не я один был обижен – можно было каждого второго подозревать.

Я вспоминаю это чувство без муки. Этот образ представляется без вожделения, хоть и не без удовольствия. Лёгкая паутина тоски касается моего лица при любом упоминании о тех днях всё же. Это было ярко и живо, и ускользнуло вместе с ней, уезжающей в другую страну. Когда я теперь пытаюсь вспомнить её, мне неизменно видится только белое пятно, в прошлом совращающее своим самобытным ароматом. Как я лелеял в своей опороченной душе ожидания удовольствий, что нёс каждый вдох полной грудью в сантиметре от её лица! Я ждал этих вдохов от объятий при каждой встрече. И при расставании мне некогда было вкусить горечь предстоящей разлуки, важнее было вобрать побольше воздуха в лёгкие, пока её податливое тело заключено в моих жадных руках. Теперь меня не покидает ощущение, что я безнравственное животное, влачащее бессмысленное существование, поклоняющееся только своим низменным инстинктам. Что ж, но и во мне было что-то светлое и святое – это кусочек неё, застрявший между «нельзя» и «хочу».

Она служила в церкви. Да и сейчас там, хоть и сменила местоположение географически. Я вёл мирскую жизнь. Не читал Библии и выпивал, когда хочется. На мне были рваные джинсы с намёком на рок-н-ролл и распущенность с пятном от сигаретного окурка на лодыжке. На ней – белоснежнейшая ткань, десятилетием врастающая в её тело вместе с вечными обетами. Три её обета – три моих беды. Обвиняю их, а ведь дело в другом бессилии. Обет послушания – беспрекословное следование выбору всей своей жизни в любое время, тогда как я даже не смог противиться здравому смыслу и не произносить ей слова, обличающие мои чувства, принося тем самым терзания её неискушённой душе. Обет бедности – голые белые стены квартиры, в которой она жила добровольно с другими подобными ей. Я жажду белое лишь в золоте, а на деле те же пустые стены с претензией на дизайн и моду. Обет безбрачия – под порицание может подойти даже флирт и лёгкое соприкосновение рук. Чувствую себя живым и непринуждённо счастливым, лишь горя в судорогах оргазма. Я хотел бы разорвать плен этих бессмысленных на мой приземлённый взгляд обетов и забрать её. Но мне нечего ей дать кроме страсти. Ни богатств, ни надёжность чувств, никаких гарантий будущего. Поэтому с томным вздохом я делаю вид, что сам отпускаю и её, и свои чувства, как будто у меня был выбор борьбы за всё это, но великодушие и благоразумие взяли верх. Игра и обман самого себя, чтобы, вытеснив прозаичность, наполнить эту историю меланхоличным романтизмом. И теперь это всего лишь история, которая заставляет сознание временами не распознавать: реальна ли она или вычитана. И чтобы не смущать самого себя собственным бессилием, ещё сильнее очерняю переполняющие меня чувства, тем самым делая их безумнее и напраснее, неспособными иметь место за пределами моего существа. А её, напротив, ещё чище, ещё целомудреннее, ещё недосягаемее, чтобы увеличить разрыв между нами до максимума. И этим получить оправдательное право на успокоение и дальнейшее полное бездействие. А пока в моей голове её безгрешность незыблема, распутство её тела под хитоном – лакомая часть моей безумной фантазии.

_____________________________________________________________________

– Ты что, пытался переспать с монахиней?

– Ну, во-первых, это не твоё дело. А, во-вторых, ей хотя бы было больше восемнадцати…

Предыдущая глава напомнила мне об ещё одной истории. Давно это было. Ещё в школе – в одиннадцатом классе. Связывает эти два повествования – влечение с моей стороны и полная недоступность с другой. Так вот. Что именно тогда творилось в моей душе и чего я добивался, останется за кадром моей памяти: всё-таки двенадцать лет – не шутка! Мне и самому было бы интересно узнать подробности. Помню только, что это был не интерес ради дружбы, но ничего более уточнить не могу. На тот момент мною уже был получен первый сексуальный опыт. Но он казался мне (и тогда, и сейчас) таким смазанным и неуклюжим, что вспоминать это совершенно неуютно и без внутреннего смущения не получается. И этот, с позволения сказать, опыт абсолютно не помогал теперь определить оттенок моих чувств к этому человеку, а напротив, даже как-то сбивал с толку. Я написал тогда письмо – сейчас трудно объяснить основание для этого поступка (почему именно письмо, а не разговор в лоб, например). Скорее всего за отсутствием всевозможных мессенджеров и социальных сетей, как в настоящее время, а также наличия определённого уровня застенчивости, вариантов было немного. Да и дело было не только в моей смелости или её отсутствии: написанное мог дочитать до конца и законченный трус. Письмо передал лично в руки, не ища курьеров из одноклассников, как это бывало обычно в таких случаях. Лично в руки. В его руки. Вот здесь-то на этом «его» и заканчивается радужный романтизм и начинается безумие. Тоже «радужное», кстати. И на своё удивление (удивление я испытываю сейчас, когда задумываюсь над всей этой ситуацией, что тогда было – кто знает), получаю ответное послание. Увы и ах, ни капли не помню, как именно оно попало ко мне. Сейчас, двенадцать лет спустя, я держу его в руках – бумага пожелтела, и оно слегка помято. «Не обижайся, что долго не отвечал, на то были причины» начинается оно так. Какая трогательная учтивость – как же мне не хватает её сейчас от других людей, которые чем незнакомее, тем беспардоннее ведут себя. Немного пропускаю, вот отсюда: «Отвечаю на как бы поставленный тобой вопрос. Я не против пообщаться с тобой (я люблю новые знакомства), НО…». А счастье было так близко, но из-за своего малолетнего скудоумия я ничего не понял и всё сделал не так, не правильно. Но чего не вернуть, того не вернуть. Далее идёт то самое большое и жирное НО – весь его класс был свидетелем передачи письма и, конечно, не пропустил возможности как следует поглумиться над мальчишкой по этому поводу. «Про тебя ходят странные легенды по школе» – звучит зловеще и интригующе. Я резко начал увлекаться роком и всей соответствующей атрибутикой – слишком уж это бросилось в глаза всем. Ну и, наверное, ещё та полоумная девочка, стоящая на вершине громоотводной вышки, а потом ещё на карнизе школы, в очередной раз пытающаяся покончить с собой из-за окончания моей любви к ней. Но сейчас не об этом. Дальше в письме идёт описание лёгкой травли со стороны одноклассников и не только, за что мне ужасно стыдно. Теперь, а тогда, похоже, это не ощущалось, раз я продолжал свои неугомонные попытки пообщаться. «Это письмо написано дома, так что о нём никто не знает. Хочу тебя попросить, уничтожь моё «послание» и никому не говори» – и этого не сделано, ведь злосчастная исписанная с обеих сторон тетрадная страница всё ещё у меня. «Не обижайся, но мне в этой школе учиться ещё год (а т. к. я новенький, мне сложновато адаптироваться в новых условиях и приходится идти на поводу у остальных (я этого не люблю), но и одному тоже быть не хочу)» – вот они жестокие реалии жизни: чтобы не быть сожранным, надо врать, притворяться и постоянно что-то имитировать. «Поверь, что я не самый лучший собеседник. Представь, что меня в этой школе нет, не замечай меня…» – самое душераздирающее место из всего письма: сквозит полной обречённостью для обеих сторон. Конечно, я осознаю, что этот человек на процентов 97 (не верю я в сто процентов – на сто процентов не бывает ничего в этой жизни, везде есть исключения и отдельные случаи) не думал, что я предлагаю не только дружбу, но кое-что ещё. Кое-что ещё, за что надо мной могли насмехаться до окончания школы и даже дольше, могли избить и не раз, а может, даже и убить. Люди особенно жестокосердны к подобным проявлениям. Но ничего не произошло. «Странные легенды» продолжили ходить, ровным счётом не создавая мне новых проблем, не привлекая моё внимание. Ведь после позёрских выходок той девочки на карнизе, шушуканье за спиной и показывание пальцем стали для меня обыденностью. А дальше никто не шёл. Почти никто. Но это тоже было не страшно, поэтому не имеет места быть описанным тут. И я сам не сознавал, что в этом есть что-то неправильное и особенное, что-то запретное в моём желании близости с тем парнем. Сейчас мне кажется, что моё непонимание базировалось на отсутствии разрекламированности, как сейчас, я почти ничего не знал о секс-меньшинствах и не относил себя к ним. Да просто не задумывался над этой темой. Сейчас бы, конечно, было бы всё по-другому.