Алиса Истомина - Джабл Дай. Гештальт-роман

– Кэсли. Я люблю тебя. Я ухожу, хорошо, мне хорошо, – он уполз.

Не прошло и десяти минут.

– Кэсли, впусти меня! Я почистил зубы и ноги помыл, ну, пожалуйста!

Она предпочла промолчать, и Азар разочарованно отправился в свою постель.

Как-то Кэсли придумала Азару фамилию Алкоголиков, на что он возмутился, сказал, что так его мама называет папашу. А про Катю Азар говорит: «Она мне нравилась. Когда ей было лет семнадцать, теперь она в угрях».

К двадцати одному году Катя превратилась в лысую агрессивную лесбиянку, с широкими дырками в ушах. Таких сожительниц надо закрывать в лечебнице, при первых же проявлениях явных обострений.

Когда он едет к ней, покупает бутылку чего-нибудь, на что хватает денег, а Катя варит суп или печет блины.

В последнее время она стала часто звонить на квартиру, что надоедало Кэсли, касаясь её практически напрямую. Хотя она по-прежнему ждала возвращения в свою жизнь только одного человека. Азар для неё был всего лишь мегаполисным Фигаро. Ему, в свою очередь, казалось, что Кэсли совершенно не создана для любви. И, наверное, где-то в недрах себя ненавидел Скита.

После работы Кэсли ждало возвращение к дипломной.

На кухне никого не было, все отсиживались по комнатам.

«Как глупо пытаться уснуть самой длинной ночью, прохладной, с тяжёлым розовым небом, местами в лунных облаках. И не поток мыслей и слов направляет меня за письменный стол, а недостающее сияние этой ночью твоих глаз. Есть ли смысл стараться укладывать себя спать, насильно сжимая веки, когда жду грозы, чтобы прятаться от неё с тобой под одеяло. Но вдалеке я слышу гул машин…

Кто лопнет первым из нас? Господа боги, сколько же я не записала за все эти дни, только потому, что не могу пережёвывать и выносить на бумагу, ведь ничего не задерживается внутри ни на секунду. Моя эмоциональность превращается в немощность, усиливаясь с каждым днём.

Что есть любовь, когда тебе двадцать один? Когда всё, что я способна услышать, – это вопль раскалывающейся бутылки в одиноком несчастном московском дворе. Единственный сопутствующий запах – стройка. Испытанное за эти дни – тошнота от чрезмерного курения, с которым я, казалось, навсегда завязала. Что это? Диалектика моего я?..

А потом нас всех выворачивает по очереди от жары и разбитых любовей, от сплава горячего асфальта и металла, вони бирюзовой краски, размазанной по стенам подъезда таджиками-трудягами.

Поиски музы оглядками назад, в коридорную тьму… Не наберётся и на эссе. Все клише ни на дзен не передадут гадкости ощущений запора как физического, так и творческого. Единственное существо в моей жизни, которое невозможно напугать моими выкрутасами, это кот, преданный друг, нюхает и лижет мои пальцы, когда я ставлю их на маленькие белые клавиши прямо сейчас. На компьютере, впопыхах отнесённом на кухню, дабы с удобством закурить. Скоро сядет батарея, что неизбежно будет означать только одно – немедленно придётся возвращаться в свою кровать, где мне составят компанию мои медведи и онемевший телефон.

Мне нужно сдавать работу. В чём же ещё себя ограничить, если я и так недоразвитая. Мой учитель зарылся в моих записках и синопсисе уже на неделю точно и молчит. За это время концепция переменилась в корне, и работа пишется заново с тем же результатом. Никакой идеи и общности.

Первая часть якобы закончена, на часах 01:30 – самое время подкурить следующую и расставить свои собственные точки. Такие правила – вся ответственность на нас самих. Это как бросить никотин или перестать есть мясо.

Что важнее: ты со своими шагами в бесконечность или же мои планы на тебя? Всё превратилось в совместные созерцания, которые пугают как минимум посягательством на одиночество и свободу.

Вечная любовь способна на всё, может развалить все замыслы. В первую неделю вновь возникших всплесков нежности я перестала писать и погрузилась в какое-то вяло-депрессивное состояние. В таких случаях я всегда делала и делаю только одно – создаю себе апогей, чтобы перетащить, по крайней мере, ситуацию в новую стадию, будь то безразличие или же сухая тоска. Причём вторая гораздо продуктивнее. Апогей вылился в самодельную истерику. Перечитав все твои милые послания, я снесла их. Самовольно отобрала у себя абсолютно всё, что я так люблю! И вот я села за клавиатуру. Пошёл как по маслу список литературы и посмотрелся научный фильм, хотя это и не отменило того факта, что думать меньше о тебе я всё-таки не стала.

02:00 и во мне воцарился покой и чёткое осознание, что я выдохнула, успокоилась, никаких сердечных помех. Нельзя сказать, что чувства утихли, но глобальный отдых от Интернета и московских передвижений меня перевернул.

Я представляю, что наблюдаю за накатывающимися на камни волнами с высокой скалы: сплошная рябь. Пронизывающий холодный ветер обдувает меня со всех сторон, волосы постоянно ударяются о лицо так, что становится больно и колко. Я бы стояла там долго-долго, рассматривая каждую водяную ниточку: как одна впадает в другую, потом ещё в одну. Как они переплетаются между собой, создавая нечто колоссальное, большое. Единство и созидание. Вот, пожалуй, верный выход из любых ситуаций, которые невозможно порой распутать. Зачем тянуть из целого части, выдёргивать безжалостно наживую то, что нам даже не принадлежит, когда можно ещё крепче всё это связать. Если оно дорого для сердца».

Утром Кэсли предстояло заехать в университет. По пути назад она встретила Герда. Присели выпить кофе. Общение было очень легким и приятным. Он рассказал о своей новой девушке, младше на десять лет, красивой. Слушая это, Кэсли ничего не почувствовала, чему оказалась очень рада.

Волна воодушевления накрыла её с такой силой, что захотелось сделать что-то особенное, совершить подвиг. В её случае это означало отправиться домой как можно скорее.

В метро она достала свой дневник:

«Я спустилась в серое метро, прекрасное настроение провалилось в подземелье, а ведь там наверху лето. Люблю летние дожди, когда тяжёлые прозрачные капли падают и вдребезги разбиваются об асфальт на десятки, сотни, тысячи. И всё это происходит так быстро! Дождь стеной. Стена из дождя, разрозненного, но такая цельная».

Сию секунду внутри Кэсли затрепетала бездонная дыра, в которую она без оглядки готова была провалиться. Как и раньше, с последующими мучительными попытками выбраться.

Каждый раз с ней это происходило. И если не получалось самостоятельно, она искала того, кто помог бы ей сделать это. Только каждый доброволец становился жертвой, которую Кэсли тянула за собой в пучину, напрочь забыв о том, что выбираться вообще нужно. И каждый вычёркивал Кэсли из жизни, унося ноги. Она в итоге оставалась одна. Без надежды спастись. Все мысли её опять отдавались Скиту.