Кирилл Краснов - Преодолевать

Меня поднял какой-то незнакомый человек. Голова кружилась, и я толком не понимал, что вообще происходит вокруг. Помню Диму, валявшегося на асфальте. Его лицо походило на отбивную. Я ощупывал своё лицо: похоже, на нём только пару ссадин. В отличие от моего друга, я успел прикрыть его руками.

Дождавшись приезда скорой, я отправился вместе с ним в больницу. Ситуация не казалась критичной, но, судя по всему, Диме нужно было наложить несколько швов… Во время поездки я то и дело пялился на его лицо. В какой-то момент он не выдержал и обеспокоенно спросил:

– Что зыришь? Неужели всё так плохо?

– Настолько, что ты вряд ли ответишь своей мамке что-то кроме правды… – ответил я, будучи принципиальным реалистом…

Летом в больнице очень холодно. Всё из-за кондиционеров. Из операционной, куда ввозили одного полумёртвого пациента, а вывозили другого полуживого, изредка доносились крики. Эти голубые стены, на которых нет никакой рекламы и информационных объявлений, удручали и одновременно пугали. Мне даже на мгновение пришла мысль стать первым, кто оставит на ней след в истории. Но я понимал: что бы я не изобразил на этой стене, пусть даже овощной натюрморт в виде двух помидорок и огурчика между ними – всё снова закрасят невзрачной голубой краской. Иногда ты что-то меняешь в жизни, рисуешь на своём биографическом полотне, однако в какой-нибудь неожиданный для тебя час кто-то портит твой рисунок, и приходится рисовать по-новому. Я пытаюсь найти свою палитру, своё вдохновение и в результате получить что-то неповторимое и удивительное, а пока что всё сводится к одному и тому же – к двум помидоркам да огурчику.

В безмолвных коридорах больницы отчётливо слышался звук вентилятора. Вокруг воцарилась странная тишина. То ли пациенты закончились, то ли в операционных спасли уже всех, кого могли. И всё бы замечательно, если бы не внезапный рингтон на моём телефоне, который настолько ужасен, что даже прекрасен, ведь если меня он раздражает, то окружающих он раздражает во стократно. А я обожаю, когда кто-то бесится по пустякам.

– Алло, мам?

– Привет, милый. Как твои дела?

– Всё хорошо. Сижу… Смотрю на детей, которые играют на детской площадке. Ты как?

– Ничего. Ты помнишь, какой сегодня день?

– Да, мам, я помню.

– Хочешь прийти сегодня?

– Куда?

– Ко мне.

– А можно?

– Да, Семён сегодня на работе допоздна. Ты можешь прийти, помянем отца.

– Почему ты раньше не позвонила?

– Не могла раньше… Так тебя ждать?

– Буду через час где-то…

– Хорошо, буду ждать тебя, дорогой.

– Целую тебя, мам.

– И я тебя, сынок.

Я не люблю затрагивать тему своего родного отца. Он погиб, когда мне было восемь. Разбился в автоаварии. Тогда я очень сильно переживал на счёт всего этого: похороны, нотариусы, долги, которые надо было погасить. Пока я ходил в школу, моя мама бегала с одной работы на другую и пыталась одновременно прокормить меня и себя, а заодно расплатиться по кредитам. В те годы я видел её реже, чем своих бабушку с дедушкой. Длилось это до тех пор, пока мама не встретила моего будущего отчима, Семёна. Тогда-то мы продали свою квартиру и перебрались в его. Выбор был небольшим: надеяться на силы матери и её родителей, либо принять помощь, предлагаемую Семёном. Поначалу мне он казался славным, но в качестве отца я его никогда не воспринимал. Да и славным он был только до тех пор, пока не нажирался в хлам. Кто мог знать, что чувак в погонах, который служит в ОМОН, такой свинья в личной жизни? Когда отца не стало, всё пошло наперекосяк. Поэтому я предпочитаю забыть всю эту историю и жить дальше.

Я зашёл в палату к Диме, чтобы попрощаться. С минуты на минуту должны были приехать его родители, а я не хотел смотреть на их замороченные физиономии, а уже тем более что-то объяснять. Ох, несладко же придётся моему другу: ему предстояло объяснить случившееся, но куда страшнее – смириться со шрамами, которые останутся навсегда.

Когда я добрался до того места, где живёт моя мама, уже стемнело окончательно. Она жила в бедном спальном районе, где частенько сидят бабушки на скамейках и прикармливают бездомных котов и голубей. Во дворах здесь не было чудных детских площадок: лишь горка да качели, на которых я очень любил кататься в детстве. В квартирах пятиэтажного дома горел свет, но я без особого труда узнал то самое окно, откуда мама раньше звала меня обедать. В этом окне по-прежнему светила красивая люстра, одна из лампочек которой постоянно перегорала.

Я поднялся на третий этаж, постучал в дверь и тут же услышал знакомое торопливое шарканье тапочек по полу. Мама открыла дверь и крепко обняла меня на пороге, а затем впустила. Я мгновенно ощутил давно забытый запах домашней кухни. Пахло кипячёным молоком и чем-то жареным. Наверное, моими любимыми мясными котлетами.

– Разувайся, Марк, – суетливо бормотала она, не сдерживая радости. – Мой руки и садись скорее за стол, а то остынет.

Она была одета в домашний халат, волосы были едва сухими. Видимо, она совсем недавно принимала душ. Мне всегда нравился запах её мыла.

Присев за стол, где на тарелке и впрямь лежали испускавшие пар котлеты, я мельком взглянул на мать и смутился: она пристально рассматривала меня под ярким светом кухонной люстры.

– Что у тебя с лицом, милый? – обеспокоенно и в то же время расстроенно спросила она. – Ты дрался?

– Не волнуйся, уже всё хорошо. Просто подставился неудачно.

– Что это значит?

– Это значит, что самое время подкрепиться, а не говорить о пустяках. Ничего серьёзного не случилось… – Я перевёл тему. – Ты ходила на кладбище сегодня?

– Конечно. И на кладбище ходила, и в церковь тоже, а как же. За тебя, милый, свечку поставила сегодня. Переживаю. Звонишь в последнее время ты редко, а навещаешь и того пару раз в год…

Мама работала учителем в воскресной школе и чтила православные традиции, но при этом набожной я бы её никогда не назвал. Она поступила в духовную семинарию через несколько лет после смерти отца, окончила её и теперь несла службу. На моё удивление, зарплата там ничуть не хуже, чем у врачей или, скажем, пожарных. Только называется у них это жалованием. Признаться, мне любовь к богу вообще никак не передалась, чему, впрочем, я даже рад. И мама никогда меня не попрекала за это и никогда не предлагала поменять мою точку зрения. Она уважает мои взгляды на жизнь, и за это я ей очень благодарен. Мне всегда казалось, что религия изживёт себя даже раньше бумажной прессы. По крайней мере в той форме, в которой мы её воспринимаем сейчас. Впрочем, я никогда бы не сказал ничего подобного матери, потому что её выбор я уважаю настолько же, насколько и она мой. Какой бы любовью она ни пропиталась к неизвестному создателю, какого бы спасителя не молила о помощи, это её дело. А моё дело – не вникать туда, где ты ничего не понимаешь.