Алексей Андреев - Экономика

Карина кивает.

– Мы домой летим, – тупо уставившись в меню, говорю я. – Я чувствую себя как норильские шахтеры в 1991 году.

– Да?

– Они всю жизнь копили советские рубли в ледяном аду, а потом в один миг эти деньги обесценились, – объясняю я. – И вместо домика на юге или там квартиры… Они так и остались в аду.

– Да не дрейфь ты так. Вон на Карину посмотри, расслабься, как всегда. Сюда все кризисы доходят очень слабой волной, – Андреев разливает водку по стопкам.

Я покорно выпиваю и сообщаю:

– Завтра я иду в банк, а через две недели вылетаю в отпуск с последующим увольнением.

– Не надо поддаваться панике.

– Я не верю Сбербанку. Пусть отдаст мне мои доллары в бумаге.

– Покупай рубль, самое то.

– Нет. Просто оставлю доллары у себя. Может это начало пиздеца. Может норильские шахтеры – это мы, – я аккуратно разрываю салфетки на мелкие кусочки.

– Опять накрутил себя.

– В любом случае тут нечего делать. Выборы закончились. Мы не создаем продающий контент, не следим за актуальной повесткой. В стране пиздец с национальной валютой, – говорю я.

– Ты пей, пей.

– Народ в панике снимает деньги в банках. Здесь об этом с начала месяца ни слова, – я роюсь в портфеле. – Так можно вообще навыки утратить, ты только посмотри на это, – я достаю местное издание с заголовком на первой странице: «Лисенок перебежал дорогу».

– Я в курсе, – говорит Андреев.

Край мой, скромный, чистый, родной! Сколько радости, сколько нежно глубоких чувств принесли сердцу моему твои завьюженные просторы! Как много добра подарил ты мне! Как засиял передо мною мир людской на твоем чистом фоне! Как подобрел я сам. Как наполнил меня ты до края желанием творить добрые дела для моего народа. Любовью ты наполнил сердце мое! Вдохновил меня для понимания великого! И так далее и тому подобное…что-то в этом роде.

– Ким Алексеевич! Ведь это наши корни! Вот они, наши корни! – восторженно говорит молодая блондинка грозному мужику на соседнем месте. Тот что-то неразборчиво бурчит в ответ.

На время взлета свет в салоне выключается и только оранжевые лампочки горят над пассажирами. Свет не включают во время полета. Я не притрагиваюсь к своей порции кофе с паштетом и смотрю в иллюминатор на крутящийся пропеллер турбовинтового двигателя, мелькающий в окружающей плотной тьме. Больше там ничего не видно. Самолет только что поднялся над облаками с мокрым снегом и меня беспокоит возможное обледенение. Так происходит много катастроф.

Ремингтон Стил проснулся в своей роскошной кровати в своем роскошном пентхаусе на вершине 126-этажного небоскреба в элитном районе и, зевая, почесываясь и потягиваясь, зазвонил в колокольчик у изголовья огромной роскошной широченной 30-футовой постели. Вскоре в роскошную спальню, отделанную роскошным венецианским мрамором и барочными барельефами с роскошными позолоченными херувимами, с двумя стоящими, подобно стражникам, ангелами у входа по обе стороны от огромной роскошной двухстворчатой двери из американской секвойи и мореного дуба, высотой в 20 футов, вошла заспанная Консуэла, в своем черно-белом наряде горничной, с щеткой для пыли и пульверизатором в руках. Пальмы за окном качались, казалось, в такт с шумом океанского прибоя.

– Грасиас, сеньор!

– Консуэла, доброе утро! Приготовь мне джакузи, будь добра, и побыстрей. И потом, скажи мне: оно встало?

– Си, сеньор. Оно принимает ванную. Я сейчас же займусь вашим джакузи, – проговорила горничная.

Ремингтон подошел к огромному окну. Рассвет вставал над городом и небоскребы как будто нежились в ярких лучах мягкого солнечного света. Он подумал о любви, об их любви, которая была такой яркой в начале и стала такой мрачной сейчас и о тех, казалось бы, давно забытых чувствах, что пробудила в нем молоденькая восемнадцатилетняя Патриция Дорси. Такая молодая, и все же такая талантливая, и красивая, с лицом лани и глазами смеющейся кошки, телом Афродиты… Такая не такая, как его супруга, жена, миссис Эвелин Стил, в девичестве Уоллес, актриса. Кинозвезда. Суперзвезда. Жена. Эвелин Уоллес. Дерьмо высшего класса. Миссис Эвелин Стил.

Как жаль, что уже нельзя так просто взять и вернуть все назад, все то, что было между ними в первые годы брака, в те дни, когда успех вез их в ослепительно сияющей золотой колеснице роскоши, славы и благополучия, достатка и желания. Конечно, и тогда было то, с чем приходилось бороться, но ведь это именно то, за что и должен сражаться мужчина – любовь любимой женщины, обуреваемой тысячами, или даже миллиардами, как было в год выхода первого сезона «Хьюстона», поклонников. Но он принимал это тогда, ведь она была его и только его, а не тогда, когда уже не только его, а его и того мерзкого пластического хирурга, Ганса Штолля, который перетрахал, кажется, всех своих клиенток, а потом еще его, Ганса Штолля и того теннисиста, после чего его, Ганса Штолля, теннисиста, регбиста, дантиста, массажиста, юриста, таксиста, саксофониста, эксгибициониста, вуайериста, гольфиста и еще многих других, а потом уже только тех, других, а не его. Тогда уже перестал принимать. С тех пор прошли годы. Она стала одержима своим телом, одержима мыслью о том, что у нее, невероятными усилиями, вопреки природе, вопреки здравому смыслу, получится сохранить его навсегда, навсегда остаться молодой и упругой. Напрасные надежды, погубившие многих. С другой стороны, иногда думал Ремингтон, почему же человек не может мечтать о самом прекрасном, что есть на свете… Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом – единственная печаль мира. Но какая печаль? Не удержать этой скользящей, тающей красоты никакими молитвами, никакими заклинаниями, как нельзя удержать бледнеющую радугу или падучую звезду. Я люблю красоту, подумал Стил, я люблю ее больше всего на свете, я стараюсь впустить ее в свою жизнь хотя бы ненадолго, прикоснуться к ней, насладиться каждым мгновением от встречи с красотой и навсегда оставить ее в своей памяти. Нельзя с ней остаться навсегда, даже надолго, не получается никак, она вылетает из рук как быстрая маленькая птичка, как тот яркий желтый попугай, что однажды залетел к нам в дом, проливается как вода сквозь пальцы, но ведь воду можно зачерпнуть не раз и не два, да, пожалуй, и из разных источников – так зачем же оставаться всегда с одним и тем же ведерком воды – ибо в нем она неизбежно помутнеет, загрязнится, испарится…

Миссис Эвелин Стил вскоре покинула их пентхаус, отправившись на утренний массаж шиацу на бульваре Сансет. Ремингтон прошел в огромную гостиную со множеством пуфиков, кресел, диванов, статуй рыцарей, икон, золотых слоников и ангелочков, отделанную барельефами из красного дерева, изображающими сцены псовой охоты, где грохотал огромный телевизор с последними новостями из мира звезд (а после него началось шоу о салат-барах и педикюре), снял трубку телефона и задумчиво покрутил ее в руке. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, а может быть, и наоборот – куда-то внутрь себя, в глубину своей трепещущей и изнывающей от сладкого предвкушения души. Он набрал номер Патриции. Консуэла возилась где-то на заднем плане, протирая пальмы в огромных кадках и огромные шары в передних лапах огромных золотых львов, то попадая в яркие лучи софитов, то пропадая во мраке за сценой.