Татьяна Батурина - Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

– Гляди!

Я поглядела: деревянный человечек, криво сбитый из неровных тонких брусочков, с разнодлинненькими ручками и ножками, с квадратной головой, но человечек! Эта поделка была одной из первых в мастеровой жизни брата: долгие годы я наблюдала, как он учился строгать, выпиливать, сбивать, вырезать, пока не стал настоящим плотником – совсем как умелец-отец.

В обед мы угощались супом на бульоне из бараньей косточки, тающими во рту котлетками и абрикосовым компотом, а на ужин Светлана Ивановна нажарила никогда не приедающейся картошки, и мы, овеянные воспоминаниями о родном доме, улеглись «валетом» спать на широком мягком диване.

Привидения так и не появились, но время от времени тишину ночного замка охорашивал мягкий, почти шелестный, звон больших настенных часов. Я засыпала и просыпалась, засыпала и просыпалась… А потом совсем проснулась вместе с солнышком.

Вспоминаю, как Светлана Ивановна ходила с нами в парк напротив шлакоблочных домов, как покупала мороженое и газировку, как мы смотрели в «Спутнике» кино…

А вечером пришла мама, внимательно оглядела нас, спросила:

– Не баловались?

– Они у вас дýшки, – вмешалась хозяйка, – помогали мне по хозяйству, молодéчики!

Пригорюнилась, попросила:

– Приводите деток еще, мне не в тягость.

Но в чудесный замок мы больше не ходили.

Витя подарил Светлане Ивановне своего деревянного человечка, мне же дарить было нечего. Заметив мою неловкость, добрая хозяйка сорвала белую розу, протянула со словами:

– Возьми, она твоя, коль ты поила ее живой водичкой.

Живой водичкой? Тетя Света ошиблась: вода была самая обыкновенная, из скважины.

По дороге домой мама расспрашивала, чем мы занимались, что ели – особенно подробно про то, что ели. Вздохнув, невесело заключила наше восторженное повествование:

– Вот подрастёте, выучитесь, начнете работать, будете хорошо жить. А пока нам не до разносолов.

Наверное, поэтому она и сердилась, когда отводила нас в богатый дом Светланы Ивановны: маме было стыдно за нашу бедность. А может, она боялась, что про эту бедность узнают несмышленые дети?

Тетя Тося и двоюродные мои старшие сестренки были рукодельницами, и в летней кухне, и на стенах в нашем доме висели коврики из мешковины и медицинских бинтов с лоскутными рисунками, а на полах красовались связанные из лоскутов и старых чулок половики. «Пылесборники», – смеялась матушка, но пылесборники служили нам много лет, и даже когда в доме появился первый настоящий ковер, эти самодельные половики, уже поблекшие, выцветшие от стирок, потихоньку лежали-полеживали во всех комнатах.

Тетя Тося никогда ничего не выбрасывала – ни газет, ни склянок, ни коробок, ни тряпок каких-нибудь. Впрочем, все сестры мамины были такие же боязливые соберихи: и Тося, и Маня, и Пава, да и мама сроду боялась расстаться с самым малым клочком прожитого. Из старых пальтовых подкладок тетя Тося выстегивала халаты, они переливались реденьким светом старенькой спаржи, словно настоящие дорогие атласы, и поэтому назывались барскими. Своего халата я стеснялась и при людях никогда не надевала, и он до сих пор хранится на антресолях среди доброго старья, с которым так жаль распрощаться!

Раньше-то все береглось в сундуках. Самый большой стоял в общежитии на Шлакоблочной у тети Мани: ох, вот где всякого добра дополна было! Многое не запомнилось, а вот лоскуты и отрезы мануфактуры я словно до сих пор перебираю, перегнувшись через край сундука, а тетя Маня, помогая мне, ласково приговаривает:

– Вырастешь – все твое будет.

Детей у тети Мани не было, дядя Фолий умер рано, и она любила тетешкаться со мной и братом. Особенно же переживала за наше будущее, потому и хранила для меня ткани, а для Вити – разные щипцы, молотки и молоточки, сверла, гвозди, наждачную бумагу… Шить тетя Маня не умела, зато вязала такие воздушно-белосиянные салфетки и скатерти! Теперь они живут в моем доме рядом со старинными мережковыми накидками и подзорами с Украины.

Тетя же Тося, в отличие от других сестер, была заправской портнихой, она всех нас обшивала с головы до ног: косыночки, платки, халаты, платья, рубашки, даже чувяки. Они делались просто: изношенные вдрызг шерстяные носки обшивались кусками старой сапожной кожи или дерматином, вот вам и теплые домашние чуни. Но самая главная память – ватное одеяло, которое тетя Тося подарила мне на свадьбу. Нет, это не одеяло, это вся наша давняя семейная жизнь через много лет волнисто раскрылась передо мной, когда я развернула и расстелила одеяло на диване: оно было сшито из кусочков старых, но теперь таких дорогих платьев…

За моими двоюродными сестрами Люсей и Аллой никто не ухаживал – может быть, потому, что они вечерами сидели дома: кроили, шили, вязали, читали. Аллочка была тоненькой, с горделиво вскинутой головкой, весной и осенью ходила в узком черном пальто и шляпке-менингитке. А когда мы увидели фильм «Карнавальная ночь», то поняли: она красавица, ведь у нее такая же талия, как у Людмилы Гурченко!