Татьяна Батурина - Дурочкины лоскутки. Старые и новые житийные страницы

Длинное письмо, которое Лободин, стесняясь, называет «умномыслием» (кавычки его, авторские), успокоило и утешило: не наврала я, стало быть, не напридумывала. И впредь мне наука: не умом сочиняются книги, а сердцем. А в сердце у каждого – Бог, чего же бояться, если – с Богом?

Книгу мою Алексей Алексеевич Лободин обсудил с другими стариками на бугре, куда они с молодых своих лет собираются для бесед под хорошую чарочку. Разные старики: Лободин, например, бывший милиционер, а кто-то ветврач или, к примеру, механизатор…

Письмо имело продолжение: супруга Алексея Алексеевича – Лидия Васильевна – прислала со своим сыном поэтом Николаем Геннадьевичем Луневым посылку с припиской: «Здоровья Вам под Покровом Божией Матери и Ангела-Хранителя. Попробуйте деревенских гостинцев, все свое, домашнее: молоко, сливки, масло, вино, травы. Из сушеных яблок, груш, слив и вишен сварите взвар и насладитесь этим древним казачьим напитком».

Лидия Васильевна и позвонить не забыла – узнать, понравились ли скромные дары. Прощаясь, благословила: «Храни Вас Господь в Ваших мытарствах». Высока цена прозорливости материнской, ох, и велика… И посылка тоже была со значением: в простом бумажном пакете с православным крестом.

Спасибо, матушка Земля.

А вскоре я встретилась с добрейшими Алексеем Алексеевичем и Лидией Васильевной в их доме в Суровикино, три дня гостила в золотоосенней усадьбе, согревалась в лучах октябрьского солнца и крестьянского радушия. Ни то, ни другое не подвластны никаким потрясениям, наоборот: Божие солнце да человечье сердце держат, обогревают русскую земелечку всегда, бессрочно. Вечно.

Ну как не поговорить об этом! И говорили: за чаем на крылечке, за обедом в доме, во время прогулок за околицу к Поклонному Александро-Невскому кресту, по возращении с церковного богослужения из храма Михаила Архангела…

– Что удивительно! – восклицал Алексей Алексеевич. – Столько переживаний, мол, не так живем, то да сё… А почему? Если, конечно, закрыть глаза на то, что страну разрушали исподтишка много лет подряд и свои, и чужие супостаты, то теперь, когда злодейство состоялось и правда вышла наружу, что нам делать? Продолжать трандычить, что раньше было лучше?

– А чем мы сию минуту занимаемся?

– Тогда так: да, было лучше, потому что была дисциплина. Без неё русскому человеку не выжить. А где она сейчас, дисциплина? Народ в растерянности: куда идти, кого держаться? Или чего?

И вспомнились мне слова моего отца об этой самой дисциплине: «Никакой дисциплины жизни не будет, если подрубать ее под корень, если все на западный лад переиначивать, – для русских это не подходит! У русских всегда порядок был от совести, потому что каждый хозяин по совести дом держать должен». Отец, отец, как мало, как рассеянно я тебе внимала!.. Между тем Лидия Васильевна вздыхала и поддакивала супругу:

– Все так, все так… Но только никакой дисциплины не будет без Бога, без молитвы. Так жили встарь, так живем и мы. Иначе давно бы все сгинуло…

Правда ваша, Лидия Васильевна, да и наша тоже.

Если в Житне-Горах идет дождь, село становится совсем другим: небо, задымленное сырыми даже на погляд тучами, склоняется низконизко к окошкам, к завалинкам, к плетням, к огородам и садам. Хаты в притворном испуге прижимаются друг к дружке, ознобно-мокро сдвигают чубатые лбы, стряхивают с ресниц дыряво-соломенных карнизов серебряные небесные нитки, но дождевые струи все равно приминаются к стеклам, бело-прозрачно растекаясь по ним парным молоком домашнего тепла. Сквозь этот легкий парной туманец неясно, но все же видны и кусты малины рядом с завалинкой, и горки яблок-падунцов на садовой лавочке, и тучи, из которых кто-то хмуро смотрит на меня, а мне совсем не страшно в старых стенах дедовой хаты.

Дождь в полной своей босяцкой красе гуляет по селу, не боясь ни колдобин, ни ям: кроме пуховой пыли, на сельских дорогах нет ничегошеньки, только трава да деревья смиренно вздыхают вдоль обочин с утра до ночи, с ночи до утра. О своем молодецком загуле дождь всегда предупреждает загодя: залетает вдруг сразу во все окошки сильный и нежданный посреди зноя прохладный сквозняк, и вся хата наполняется несказанно свежим запахом, в котором аромат листвы перебивается веянием спелого вишенного клея и дорожной пыли, незакрытой копешки сена и черненной солнцем соломенной крыши, сохнущего на конопляной веревке белья и забытых на крыльце деревянных, крашенных морилкой, кукол… Но над всем царствует благорадный дух земли.

Благоуханье деревенского дождя сравнимо лишь с таинственно-нездешним благовонием церковной службы. Не потому ли, что их роднит Небо?

Идет дождь – хорошо и саду, и мне. Душе уютно знать, что там, за окошечком, густая мокрая зелень, и на ее дымчато-пуховом, с серебряной искринкой, фоне сияет в струях небесных свечечка красно-оранжевой лилии.

А потом, после дождя, такое в саду победное птичье пение! Хрупкие створки окошечка легко поддаются ладоням, растворяются, и я, ныркая прóсвернь, перелетаю через узенький подоконник – в сад, к вишням и яблоням, смородинам и малинам. Главное, чтоб началось утро с лилии за окошечком. Или с розы, или с георгины, или с астры. Здравствуй, окошечко, с дождиком и солнцем тебя, с летом и зимой!

Сад этот – дедов, и хата, крытая соломой, дедова, и в поющих деревьях или снегах село дедово, и речка внизу, под огородами, дедова, и даже небо над деревьями – дедово, потому что с детства гляжу я на сад, на речку, на небо из дедова окошечка в украинском селе Житне-Горы.

В окошечко это видно и сталинградское мое детство, и до того ладно соседствуют Украина и Россия! На всю свою жизнь, на все окрест себя гляжу из единого родного окошечка воспоминаний. Иногда рядом со мной есть кто-то, кому тоже хочется заглянуть в мое окошечко, – пожалуйста, теснюсь я, милости прошу! Каждый Божий день окропляю окошечко водой из украинской дедовой криницы, вытираю старенькое стекло чистым холстом из русского бабушкиного сундука. Рядом с окошечком на беленой стене висят фотографии в самодельных рамках из вишневых веток, украшенных соломкой, – труды отца. На другой стене – портреты сына и внучки. Я смотрю на свой дом неведомо откуда – словно изнутри, иногда не понимая: а где же я? Вглядываюсь в меловой экран стены, и на нем, трепеща, проступают мои косы, моя улыбка, мои слезы, мой взгляд навстречу мне, навстречу детству и юности, зрелости и старости.

Недавно подумала: жизнь – действие неосязаемостей, но разве можно осязать время или воспоминания? Между тем они и есть жизнь на том самом экране из холстины, из рядна ли, из цветной ли бумазеи. Надо ли поддаваться влиянию осязаемостей? Кто знает, все равно ведь то, что тебе уготовано, произойдет. Когда-то в юности я написала: «Как же узнать, что уже получилось?». И ответила самой себе: «Надо все это прожить».