Иван Ленивцев - Бабушка и «Варшавянка»

Конечно, я простая дизель-электрическая лодка типа «Варшавянка», еще первого проекта, ныне – увы! – устаревшая. Куда мне до громил авианосцев, грозных крейсеров, красавцев эсминцев, фрегатов и прочих корветов; я против них – маленькая неприметная козявка, букашка, червяк! Пусть, даже червяк! Однако мне глубоко начхать на всех этих надводных верзил, я собственными глазами видела, с каким нескрываемым страхом дергались они, едва почуяв мое присутствие под своим днищем, а потом – как говорил боцман Петрович – навалив полные штаны, удирали во все лопатки даже не оглядываясь. Те еще, вояки! Знали, подлые, что парочка моих грозных торпед – и, самый крутой их авианосец, навеки заснет на дне морском грудой искореженного металла. То-то! Я хоть и маленькая, да удаленькая, однако создана не для морских туристических прогулок…»

Прервав воспоминания, «Варшавянка» сначала посмотрела на желтый шар солнца, обещающий приятное дневное тепло, затем – в сторону города, живущего своей, во многом не понятной ей жизнью. Нет, скорее, не до конца понятны живущие в городе люди, сам же город прост, как линия горизонта: прямые стреловидные улицы, карабкающиеся параллельно друг дружку на Лысую сопку, да по-хулигански разбросанный там-сям частный сектор – вот и весь город. Но какое лодке дело и до горожан, и до прочего частного сектора – ей бы разобраться в своем экипаже. Если честно, то он ей не до конца понятен. Вот именно, не до конца.

«Нет-нет, народ в экипаже хороший, он любит меня, очень любит! А, в тоже время, будто и не очень, – с легкой обидой подумала „Варшавянка“. – Смущают некоторые моменты. Например, такие… Пока находимся в „автономке“, пока плещемся в океане на остатках кислорода (наверху враги стерегут), или сидим без пресной воды, без свежих овощей, фруктов (закончились или пропали), проще говоря – в неблагоприятной или даже кризисной ситуации; люди, экипаж – меня прямо-таки лелеет, нежит, молится на меня, как на свои, появившиеся в последнее время иконы, а как только я к пирсу пришвартуюсь, прижмусь – любовь людская, словно туман морской исчезает, экипаж как бы подменили, в глазах у него появляется что-то другое, постороннее, ко мне совершенно не относящееся. От любви и следа не остается. Такие вот мои претензии к экипажу. Хотя, что ему до моих обид, он – хозяин, повелитель мой. Конечно, я не маленькая, все понимаю, моряки-подводники устали, по семьям соскучились, к ним торопятся – все это правильно, все это так, но… но мне все равно до слез обидно: неужели семья для экипажа дороже меня, лодки? А ведь как ни круть-верть, получается так и, никак иначе. Как в толщу воды, в огонь пожара, в торпедную атаку – так сразу: „дорогая-любимая! голубушка! спасительница!“ Как только ни называют, и даже молятся на меня. А, как ступят одной ногой на причал, так сразу становятся будто чужими: и бегут, бегут от меня, как корабли от неисправной торпеды, только пятки сверкают. Им, видите ли, семья дороже… Эй, подлый старикашка, ты чего тут разбегался?!» – Лодка сердитым взглядом проводила закопченный морской буксир, нагнавший на нее косматую волну. Этот вечный грязнуля ей не нравился, и на то у лодки были свои причины.

«Чего это я разнылась, как тот старый ботинок, – слегка укорила себя лодка. – Все-таки, не совсем права я, ведь любят меня люди, еще как любят. Несправедлива я к ним, зря наговариваю, надо это безобразие прекращать сию минуту, или, как говорят люди, не отходя от кассы. И только так! – Убедив себя в том, что она была несправедлива к людям, «Варшавянка» повеселела. – Бог ты мой, ну какой еще может быть разговор? Конечно же, они меня любят. Ну, покинут по приходу борт – и что с того? Через неделю-другую смотрю: спешат, торопятся назад, даже спотыкаются. Я же не слепая, не тупой кнехт на пирсе торчащий – я по глазам вижу, что не мило им на пыльной суше среди, разом навалившихся забот, проблем и прочих, прочих земных житейских неурядиц и дрязг, таких обыденных для любого гражданского типа, но никак не для настоящего моряка. Им, впрочем, как и мне, в океан хочется, душа простора требует, шороха морской волны, прохлады глубин. Только и всего-то.

Одно плохо и непонятно – в последнее время флот почему-то крайне редко выходит в море. Атомные подводные лодки еще туда-сюда, бывает, мотаются в океан (дежурят у чужих берегов), а вот надводные корабли будто к берегу цепями прикованы: то, говорят, у них топлива нет, то экипажи не могут укомплектовать из-за отсутствия призывной молодежи, то офицеры, месяцами не получая зарплату, пачками на берег списываются, то вообще, где-то на верхах заявят, будто бы у нас врагов не осталось. Последнее заявление или чье-то предположение, по-моему, вообще чушь собачья – кажись так, говорят люди, когда сердятся. Надо же, чушь, да еще собачья. А что, они по-своему правы: покажите мне того, у кого в этом мире нет врагов. Я уверена, таковых нет и не существует. Да что там много говорить, даже у меня – железной души лодки – враги имеются. Например, гадкая: брр-р! ржавчина! Или вот, проскочивший мимо зловредный морской буксир… Кто еще? А бог морей и океанов Нептун, он мне что – друг? Не друг, и даже не враг – вражина!

А ведь, помнится, раньше таких проблем не существовало: и топлива вдоволь имелось, и людей хватало, и ежемесячная зарплата своевременно выплачивалась, и врагов вокруг было немерено – живи да радуйся! Видно, в стране что-то серьезное произошло, для военно-морского флота не особо хорошее. А ведь точно произошло, даже люди на лодке изменились, стали раздражительными, мрачными, озабоченными. Интересно, почему вдруг?»

«Варшавянка» огляделась по сторонам, словно где-то там был ответ на ее весьма и весьма непростой вопрос. Но вокруг было спокойно: по-прежнему лениво кричали чайки, соседние лодки-атомоходы так же мирно дремали, часового-певца с его дурацкой шляпой сменили, а заступивший на вахту матрос, презрев устав караульной службы, читал потрепанную книгу, беспечно свесив ноги с пирса. Ну и наглец! Лодка хотела сделать ему хотя бы замечание, однако передумала: салажонок – он и есть салажонок, что с него взять.

«Да, изменились люди, – лодка опять принялась размышлять, – крепенько изменились, я это давно заметила. Каюсь, водится за мной грешок, люблю подсматривать да подслушивать, о чем люди в отсеках говорят, это мое, выражаясь человеческим языком, хобби, то есть – занятие. Опять же, по человеческим понятиям, это мое хобби – порочно и осуждаемо, однако я с собой ничего поделать не могу, видно, родилась я такой любопытной, ох, и любопытной! Ну и пусть! Пусть я порочна, однако ж все подслушанные мной разговоры во мне и остаются, я не болтлива, умею хранить человеческие тайны, уж насчет этого будьте спокойны.