Иван Ленивцев - Бабушка и «Варшавянка»

А этот буксир, хам хрипатый! Ведь, он сам плоть от плоти из железа, из стали, сам рожден для моря, для волны, а выполняет функции палача, черт бы его побрал! Баран бесчувственный… Хотя… кто его знает, что он ощущает, когда тащит очередную свою жертву на плаху? Может, неуютно? Ведь и его в недалеком будущем, возможно, ожидает та же печальная, незавидная участь, потому как «все мы смертные», по выражению мичмана Петьки. Может, я зря на буксир наговариваю, может, у него под слоем ржавчины – чуткая, добрейшая душа. Подойдет он ко мне, пожалеет, спросит с жалостью: «Что, красавица, и тебя на гвозди? Я думаю, рановато, на вид ты такая приятная, а главное – хорошо выглядишь, не уступишь молодой. Мне тебя до слез жаль. Эх, жизнь наша железка! К сожалению, она так коротка. Боюсь, что скоро и меня… того, сама понимаешь. Пашешь, пашешь на людей, а вместо благодарности тебя: р-раз! на гвозди! Эх, люди, люди! Нет у них ни жалости, ни души…»

Вот после таких скорбно-сочувствующих слов буксира, лодке станет обидно, так обидно!

«Варшавянка» отчаянно заморгала рубочными иллюминаторами, стараясь не расплакаться горькими слезами. «Не плакать! – приказала она себе. – Ведь ты же сильная, мужественная, не зря тебя недруги прозвали «Черной дырой», не зря над твоим корпусом гордо развевается Андреевский флаг.

Да нет, не заплакала лодка, не зарыдала слезно, сейчас она обратилась даже не к людям, скорее – в никуда. «Послушайте, вы! Не нужен мне заслуженный отдых на корабельном кладбище, я хочу в океан, отправьте меня в плавание, в „автономку“ на многие-многие месяцы! Ну, пожалуйста! Я хочу напоследок ощутить тугую выпуклость волны, хочу лизнуть соленые брызги, хочу услышать стонущие крики буревестника, визгливо-шипящие переговоры китов, хулиганистый свист дельфинов; я, вибрируя всем своим мощным корпусом, желаю зарыться в прохладную толщу океана и парить-парить над его мрачными глубинами. Всем-всем, кто меня слышит, сообщаю: я не быть просто грудой ржавого металла, потому что я – лодка, боевая единица флота российского!!»

Услышав отчаянные крики подводной лодки, любопытные чайки закружились над ней, с недоумением спрашивая друг у дружки: «Чего это наша старушка разоралась? Может, узнала, что ее скоро на гвозди поволокут?»

Вот дуры бездомные! Так лодка хотела обругать глупых чаек, однако неожиданно пришедшая мысль заставила ее забыть о них.

«О ком это они кричали? Кого на гвозди?? Меня? На гвозди? Ну почему именно меня? Я что, крайняя? Получается, так. Да и что здесь непонятного? Я же сама из того же материала, что и гвозди. Другое интересно: куда деваются люди, когда они, как и я, состарятся? Что с ними дальше происходит? Может, их тоже на гвозди пускают? Людей – на гвозди?! Какая глупость! Н-да, тут я явно перегнула. Какие из них гвозди? Они такие хрупкие, такие мягкие, к тому же, умные, чтобы просто гвоздями быть. Нет и нет! Хотя, помнится, мой командир про кого-то из штабных выразился, что тот глуп, как гвоздь… или пробка? Ну, неважно, глуп и глуп. А может, он просто пошутил? Нет, все-таки, куда-то люди уходят, не живут же они вечно? А что, если они в медуз превращаются, вон их в океане сколько, не счесть?.. Да ну, не может такого быть! Медузы такие дурные, сами будто специально под мой винт так и лезут, и лезут. Нет, люди – не медузы! Тогда… О! А что если они превращаются в звезды, что ночью светят? Похоже на то… Однако тут же возникает новый вопрос: почему ночью звезды в океан падают, кто их с неба скидывает, и зачем?»

«Варшавянка» не успела домыслить о падающих звездах, как увидела бегущих по пирсу моряков. «Куда это они? – принялась гадать. – Может, на атомоходы… или ко мне? Лучше бы ко мне! ко мне! ко мне!»

И действительно, вскоре по покатой палубе «Варшавянки» загремели тяжелые ботинки экипажа.

– Боевая тревога! Корабль к походу готовь!

Косой дождь нещадно хлестал по стеклу. Баба Маня перекрестилась на угол, где темнела потрескавшаяся от времени икона: «Господи, Иисусе Христе, помилуй нас…» – и вновь повернулась к заливаемому дождем окну. За окном, метрах в сорока едва виднелся барак с невидимой в темноте облезлой вывеской, сообщавшей, что в нем находится «Сетепошивочный цех рыбокомбината», который она охраняла, выйдя на пенсию. И хотя цех уже не работал, превратившись в склад старых сетей, поплавков, якорей и прочего барахла – службу баба Маня несла добросовестно, бдительно. А как же иначе, вроде, ничего ценного, а брось, сними охрану – мигом все растащат, до последнего пожарного багра уволокут и спасибо не скажут. Что и говорить, народ у нас на это дело лихой, ухватистый, приспособленный на это дело народ.

Желтая зигзагообразная молния, безжалостно разорвав непроглядную тьму, на миг ярко осветила окрестности, следом оглушительно рванул гром – и барак, кажется, вроде как слегка тряхнуло.

«Ой, святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, спаси и помилуй нас… – трижды крестясь, пробормотала старушка. – Эка пакостливая погодка… шут бы ее взял! И откуда только этот тайфун взялся так нежданно-негаданно? Никто не знает, каждый, свое болтает. Одни говорят, что с Тихого океана пришел, другие – со стороны Японии заявился, третьи Китай обвиняют, наши поселковые бабы – Гришку покойничка не к ночи вспомнили, дескать, без него ну никак не обошлось. Нашли крайнего-Гришку! В с другой стороны, почему бы и не вспомнить хорошего человека: и ему на том свете приятно, и нам здесь, пока еще живущим, нелишне вспомнить его. К тому же, доброе слово ни живому, а уж тем более, мертвому, не навредит. А что бабы про Гришку болтают, так это они по глупости женской, по бестолковщине своей, что, как известно, простительно.

Между прочим, Гришка – нормальным мужиком был, хотя при жизни чего он только ни накуролесил, и как только его не называли. И бесшабашным, и заполошным, и окурок он, и сморчок, и еще этот… индюк куражливый. Вот уж точно, ох, и куражливым он был! Был… Эх, Гришка, Гришка, пусть земля тебе будет пухом. Два дня прошло, как его схоронили, а будто живой стоит он у меня перед глазами, и лыбится, лыбится сердешный. Опосля, спрашивает: «Ну что, бригадир, не сдадим врагу Варяг?» Спросит и сам же, бывало, отвечает: «Нет, не сдадим! Помрем, но не сдадим!» Доболтался, родимый – помер. Но вот интересно получается, пусть и помер Гришка, и закопали его, однако наши поселковые люди будут его еще долго-долго вспоминать кто добрым словом, кто по-разному. Иногда, так кажется, что земля без некоторых ушедших людей, словно пустеет сиротски, как будто живущим чего-то не хватает, такого привычного, необходимого, нужного. А другой человек помрет, глядишь – о нем через день-другой позабыли, как о растаявшем снеге. И сразу хочется спросить: зачем человек жил? Что после себя оставил? А получается, ничегошеньки не оставил. Разве это не обидно?