Наталья Молодцева - Пять синих слив

– Нянь, здравствуй!

– Здравствуйте. А вы кто?

Маму, однако, она узнала. Меня – с трудом. Брата, которого не видела много лет, не узнала вовсе.

Мы положили на стол тортик. Внучка Лена разлила по чашкам чай. Только пить его душа любой и всякой компании отказалась:

– Руки дрожат, чашку не удержу. Пейте сами.

– Да мы поможем…

– Нет-нет, сами пейте!

Мы с братом молчали. Говорили сестры. Устремив глаза в передний угол, знакомым напевно-ласковым и непривычно печальным голосом тетенька вдруг произнесла:

– Прошу Господа: забери, пора уж! Нет, никак не хочет!

Я, вслед за тетенькой, тоже посмотрела в передний угол и обомлела: икона была – та, из детства, из бабушкиного дома – множество библейских сюжетов, соединенных воедино под потемневшим от времени окладом…

А тетенька продолжала:

– Если бы ты знала, Нюр, как я соскучилась по тяте с мамой!

Смотрю и смотрю на тетеньку, пытаясь разглядеть в ней прежние черты. Коротко остриженные волосы редки, а раньше… Вон на портрете она молодая: волосы, заплетенные в косу, венком уложены вокруг головы – куда тебе Юлии Тимошенко, глаза переполнены радостью начинающейся взрослой жизни, платье с белым воротничком и целым рядом маленьких пуговичек сшито, конечно, собственноручно и так ей к лицу…

Только голос у тетеньки прежний. Пытаясь ухватиться за ускользающий край, спрашиваю ее о родителях родителей.

– Помню, кто-то меня на печку подсаживает – бородатый, сильный. Видно, это и был дедушка…

Поздно, слишком поздно я собралась заглянуть в комнату…

Едем назад. Мама сидит в уголке заднего сиденья машины и молчит. О чем она думает?..

– Тятя няню больше всех любил, – неожиданно говорит она.

– А почему? – пытаясь выпутаться из своих мыслей, машинально спрашиваю я.

– Не знаю. Может, потому, что она его из петли вытащила.

– Из… петли? Когда? Почему он…

– Да откуда ж я знаю! Это няня знала…

Потом была зима. Перед отъездом домой я уточнила у мамы: что касается родителей ее отца – о них она не знает ничегошеньки. Тятя умел молчать, как никто. Вот когда меня осенило, что могла означать загадочная дедушкина улыбка, спрятанная в бороде: знаю, да не скажу! Хоть режьте – не скажу! И никогда ничего вы от меня не узнаете!

Не узнаем, дедушка. Правда, сейчас это нам ничем не грозит. И нам так хочется знать, кто и, главное, какими были твои родители – наши прадедушка и прабабушка. Но разве можно винить тебя за твое молчание? Уж теперь-то мы знаем, как ЭТО все было и чем чаще всего заканчивалось…

И в то же время как я благодарю – запоздало благодарю – бабушку, произнесшую за всю свою долгую жизнь несколько фраз, которые я теперь пытаюсь расшифровать, будто они были произнесены на неведомом мне языке.

Мне известно уже, что девичья фамилия бабушки была Губернскова (Мещеряковой она стала, выйдя замуж за дедушку), что родилась и выросла она в селе Лада, в те далекие времена (со временем мы раздобудем справку, что бабушка родилась в 1887 году) входившем в Саранский уезд Пензенской губернии. А ее репрессированного отца, у которого «все отобрали и сослали неизвестно куда», звали Андриан Губернсков. Фамилию помнила мама, имя вычислили, исходя из бабушкиного «Варвара Андриановна», с отчеством помогла… но об этом чуть позже.

Сначала вот о чем. Прошлой зимой, делая всякую другую бумажную и небумажную работу, время от времени я путешествовала по интернету. С его помощью узнала, например, что в Ладе в 1918 году было крестьянское восстание: крестьяне не захотели отдавать хлеб приехавшим в село продразверсточникам. Не был ли наш прадед участником этого восстания? Не за это ли пострадал? – задалась я вопросом. Увы – ответа на него краткая информация, конечно же, не давала.

Затем я разыскала сайт «Российская ассоциация жертв незаконных политических репрессий». Все течет, все изменяется… Вот уже и – «незаконных», хотя еще несколько десятилетий назад все это было таким законным, что – ни пикни, ни вякни, ни закричи…

Когда я впервые открыла нужную мне страничку, споткнулась глазами о цифру: банк данных сайта содержал… 1 миллион 429 тысяч 449 персоналий. В первую секунду аж дыханье перехватило: это какая же длинная и скорбная вереница людей! Это сколько же горя, слез, отчаянья и обжигающего душу ужаса оказалось вдруг сконцентрировано в одной стране с именем Россия! К тому времени я не только начиталась (может быть, в этом и заключается единственная положительная сторона безумной горбачевской перестройки) о репрессиях и обо всем, что с этим было связано, но и сама написала не один десяток материалов на ту же тему. В тех очерках были чужие судьбы – и то сердце отзывалось болью. А теперь…

Потом обожгла другая мысль: почти полтора миллиона незаконно репрессированных… и это, конечно, еще далеко не все – знатоки отечественной истории утверждают, что настоящая цифра равняется не одному десятку миллионов… и я хочу среди этого несметного количества людей найти своего прадеда?!

Вспомнилась Колыма, куда я почему-то стала проситься во время распределения после окончания университета. Жила и работала я в поселке Омсукчан. Социалистическое соревнование, партийный контроль, советский образ жизни – мы, журналисты районной газеты, писали обо всем, кроме одного – о том, что долгое время край был местом страданий и непосильной работы политзаключенных. Не писали и не говорили. Словно и никогда этого и не было… Хотя уже давно прошел XXII съезд КПСС, материалы которого мы добросовестно изучали на семинарах. Хотя тогда, в семидесятых годах прошлого столетия, еще стоял посреди колымского поселка барак, обнесенный колючей проволокой. Однако не возникало даже мысли спросить кого-то из местных: что это за барак? Почему за колючей проволокой? Под ближней сопкой теснили друг друга ряды холмиков, очень похожие на могилы; мы ходили туда собирать бруснику и… опять ничего не спрашивали. Но однажды я поехала в Магадан на какое-то мероприятие (их тогда проводилось множество) вместе с работниками райкома комсомола. Дорога то летела стрелой, то петляла по сопкам, на которых росли северные деревья – стланик да лиственница, и вдруг секретарь райкома, симпатичный жизнерадостный паренек, совсем невесело сказал:

– По костям едем. Эту дорогу строили заключенные – уголовники, политические. В основном политические. Какие здесь морозы, ты уже поняла. Какая у них была еда и одежда – можешь представить. Люди строили и падали, и потом их прикапывали прямо вдоль трассы.

Не могу сказать, что эта фраза меня сильно впечатлила. Или взволновала. Мы же все это «проходили». И в голове (и сердце) накрепко запечатлелось: это были издержки роста большой страны. Это были муки рождения великой державы. К ним надо относиться с пониманием и сочувствием, но надо отдавать себе отчет в том, что – лес рубят, щепки летят…