Василий Кондратьев - Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки

– Ты уже знаешь, чего я хочу?

– У всех бывают минуты практического ясновидения.

Они шли по канавке Таврического сада, из‐за деревьев до них доносились колокола, а по пруду перед дворцом бегали собаки.

– Хороший твой друг, – сказала Софа. – Только такой одинокий, что с ним точно не уживёшься.

– Зато друзья, и только они, украшают нас лучше всего. Мне кажется, что без Семёна меня бы просто никто не замечал. Ты об этих причудах с зеркалом? Ну ты перед ним красишься, а Семён видит его везде. Вот и всё. Собак он, правда, называет чертями. Если помнишь, за святым Христофором девушки бегали до тех пор, пока он не вымолил от них псиную морду. В ней мало интима.

– А он сам, знаешь, на кого похож?

Ей было хорошо, что Энгель напоминал ей только самого себя. А он был красивый, со светлыми глазами, прямым бледным лицом и блеклыми кудрями. С ним можно было разговаривать про странное и всё равно спокойно и просто.

– Ты просто французский Бюффон, у которого кто козёл, кто свинья, а кто неприличие что.

– Может, он прав? Чем, по-твоему, человек вообще отличается от животного?

– Эксцентричностью. Он изобретатель, а поэтому имеет самосознание. Вот мой приятель, музыкант, занимался изобретением звука. Он соорудил себе много причудливых инструментов, в которых одинаково удачно использовал струны, пчёл, бубенцы, литавры и женские органы. Лучше всего была труба, перекрученная, как констриктор. Замечательно то, что мундштук мог одинаково быть и глушителем для пистолета. За это он и поплатился. Он долго искал зал с подходящей акустикой. Там он и разрядил себе в рот автоматический револьвер.

– Что это доказывает?

– В животных нет великого инстинкта самоистребления, они не самоубийцы и не бессмертны. К тому же они не влияют на события и не могут предсказывать.

– Правда.

Ей казалось, он знает о ней всё – и вместе с тем она, очевидно, оставалась его загадкой. Что было лучше? Он жил там, где ей хотелось жить. Её рассуждения совпадали с его привычками. Когда она рассказывала о себе, он удивлялся, как это раньше не приходило ему в голову.

В пятницу они попрощались под её фонарём, а в субботу с утра Софа встретила его у приятелей, где не бывала с тех пор, как переехала.

– Я думаю, – заметил Энгель, – если бы ты отправилась в Амстердам, я бы уже сидел там в гавани.

На следующий день они нигде не были, но он подарил ей серёжки, каждая из которых была серебряной змейкой с бирюзой в зубах. В понедельник Семён пригласил их в Павловск, где развлекал до сумерек. Во вторник они ужинали, и Софа впервые узнала, что, когда тебе рассказывают неинтересное, это захватывает.

В четверг она отправилась к нему рано домой и застала едва в халате.

Комната была почти пустая, разве что из‐за штор от света плавали какие-то перья.

– Ты меня любишь? – спросила Софа, вырвавшись из мехов к нему в объятия и просто прочитав свой ответ в светлых и чистых глазах, которыми он смотрел на неё.

– Я всегда буду любить тебя, – сказал Энгель, обнимая её плечи и нежно чуть касаясь губами её лба. – Я давно полюбил тебя.

– Мы всегда будем вместе, да? – спросила она, прижимаясь щекой к еле душистой, прохладной, как гладкий сафьян, груди.

– Мы всегда были вместе.

– Ты не уйдёшь? Мне кажется, я столько искала тебя.

– А я столько времени был рядом.

– Пока я заметила, где ты стоишь. Удивительно. Помнишь, как ты тогда подал мне руку, а я и не знала, что, обнимая твои пальцы, можно найти то, что хотела…

– Нет, нет…

– Ты мой ангел, – сказала Софа, а он улыбнулся, как будто они узнали друг друга, когда её пальцы ласкали под тканью его стройное тело и у пояса задержались, едва застыв.

– Ты мой ангел, – повторила она совсем тихо.

Она вдруг поцеловала его губы, а он закрыл глаза, и её рука незаметно спустила ему пояс и, холодея, пошла вниз по животу, где, как и следовало бы ждать, ничего не было.

– Ни волоска? – зато трубы, одна выше другой в сумерки, падали водостоком на тротуар. Голос Семёна прыгнул Софе из‐за спины на плечи, и чёрная струйка, когда она обернулась, её кофе поползла по его пальто под перезвон колокольчиков, а у стоящей напротив девушки из воротника выбежала стальная крыса и тут же скрылась обратно, в рукав. Семён выпил коньяк и поцеловал Софе руку.

– Это высохнет. Ничего страшного, в наши дни больше людей не испытывает потребности ни в каких отправлениях и любит скорее спасать, чем спасаться. Это рентабельно. Что меня беспокоит, это то, сколько крыс развелось в городе.

– Что, теперь будет вымирание? – безнадёжно и не совсем искренне огорчилась Софа.

– Боюсь, нет. Замеченный тобой казус, конечно, от непривычки шокирует. И всё же кругом перемены. С тех пор как мы все, слева направо, ощущаем духовность и плюрализм, всё больше людей чувствует и пробуждение ранее скрытых качеств ангелов. То ли будет, как пишут, лет через десять…

– А как же, извини, дети? И это же, говорят… приятно?

– Приятно сознание. По данным международной ассоциации независимых медиков, количество беспорочных отцов и матерей, выявленных врачебным осмотром, растёт. На это можно лишь возразить, как общество медиков-евангелистов, что всегда, в сущности, так и было. Здесь обе стороны яростно спорят с тем, что высказал Лиотар в своей последней книге «La famille postmoderne». В любом случае культурный мир обсуждает. Фашистов забыли, теперь говорят – «фалист».

Семён поцарапал пятно кофе, поджёг спичку и смотрел, как тонкая струйка огня проползла по ткани, погаснув, когда стало чисто.

– Мне снилось, – сказала Софа, – то же, что днём. Но во сне это было нагромождение звуков, формы и цвета, большое мерцающее нечто. Мне было хорошо, что я не чувствую никакого тела, кроме прозрачного ветра; потом и он исчез. Всё померкло, а затем я внезапно представила себе, как лечу, головой вниз, в пролёт лестницы. Утром я впервые плакала, что проснулась одна.

– Тяжёлая амнезия, – сказал Семён, – предшествует прозрению. Утром я понял, что коньяк придуман алхимиками и не было никакого камня. А он горек и изнутри обжигает, заставляя смотреть вокруг, как пылает незримое, оставляя стекло, а потом ничто. Любовь, эта штука с падающим моноклем, как мне кажется, требует отдельного разговора.

– Но объясни хотя бы, почему остаёшься один. Один потом становится на карачки и убегает в лес, другой рулит к небесам, и только убийца зовёт и манит, как будто такое бывает счастье.

– Ни в одной колоде, – сказал Семён, – игральной или гадальной, нет карты «убийца». Никто не напишет философию безнадёжности. Нет таких карт, которые бы давали полный расклад, и нет у астрологов схемы, способной стать точной картой. От взгляда на этот одному и для бесполезного предназначенный чертёж любой падет мёртвым. Мысль ищет пользы, а не познания. А что смерть? Всё поменялось местами: где, казалось, поражение, окажется победа.