Татьяна Брыксина - Тридцать три ненастья

– Куда ты собралась на ночь глядя? С ума не сходи. Ладно уж, поверю на этот раз, что неудачно сорвалась с подножки комбайна.

О, если бы он знал нелепую мою правду! Менять показания было уже поздно.

Сон не шёл ко мне, душа скулила. Понимаешь ли ты, Таня, на что себя обрекла? Понимаешь, всё ты понимаешь! Ну что ж, тогда держись, подруга!

Мать почувствовала неладное, но молчала, горько сжимая губы. Наутро я включилась в её домашние хлопоты. Сварила щи, постирала бельё в корыте, перемыла полы. Бельё на уличной проволоке высохло быстро – солнышко да ветерок! Я и бельё перегладила, сложив его, как по линейке. Мать была довольна, зазвала Шурку Бочкову показать, какая сноха рукастая.

– Мам, мы завтра уезжаем. Нам надо во Владивосток собираться, – сообщил вечером Василий.

– Ой, какой же гостинчик мне вам собрать? Огурцы возьмёте? Хоть ведро дам.

– Только пять штук. На дорогу, – разумно определилась я.

Г оворят, что каждому человеку надо хоть изредка разговаривать с самим собой. Я пробовала – получается плохо. Задаю себе неудобный вопрос – и пытаюсь увильнуть от ответа. Зачем, мол, терзать себя, если и так всё понятно? Это во-первых. А во-вторых: что можно изменить в судьбе, в любви, в отношении к тебе заведомо предвзятых людей? И в-третьих: изменить жизнь можно лишь ценой определённых компромиссов. Но! Смей – и ты человек! Женщина любит не потому, что холодным рассудком выбрала правильного мужчину, а потому, что до слёз стало жалко именно этого, своего. Я любила и люблю данных мне жизнью людей, не думая, лучшие ли они на свете; просто они мои – такие, какие есть. Крёстная упрекала иногда, что я трудный человек, хоть и открытый. Спрашиваю: «В чём моя трудность?» – «Не умеешь жить, как все. Не умеешь молчать себе на пользу. Не умеешь уступать дуракам. Всё берёшь на душу, и тянешь, тянешь за собой, потом плачешь. А ты плюнь и разотри!» – звучало в ответ. Но кто знает, как правильно? Как плюнуть и растереть, если с тобой поступают неправильно? Слюны не хватит! Но есть же сила слова, есть и его правота. Считаю: говори и тебя услышат.

В Волжском Василий начал капризничать, упрекать, что принуждаю его лететь в этот чёртов Владивосток. А командировочные уже получены, билеты куплены, вещи собраны. Обидно до слёз: опять я во всём виновата! И дёрнуло же меня сказать, что если бы не я, сидел бы он всё лето в Клеймёновке! Строгий разговор с самой собой облегчения не принёс. Теперь придётся принимать все его условия: бутылка в дорогу – раз, московская ночёвка не у моих сестёр, а у его друга Артура Корнеева – два, поедет он не в серых, а в белых штанах, они легче – три, и т. д. Какие глупости!

– Белые штаны ты уделаешь ещё в поезде… – пыталась я образумить упрямца.

– Ты хочешь, чтобы я сопрел в серых брюках?

– Ладно, ладно, надевай белые!

Перед железнодорожным вокзалом Василий спросил:

– Ты бутылку взяла в дорогу?

– Ой! Забыла…

– Тогда я никуда не поеду! – бросил сумки, развернулся и пошёл.

Я зарыдала в голос.

Проходивший мимо мужчина окликнул скандалиста:

– Молодой человек, вы что творите? Разве можно так поступать с женщиной?

Слава богу, до отправления поезда ещё оставалось время, и он успел сбегать в ближайший гастроном за бутылкой коньяка. В привокзальном киоске прикупил ещё газет и огоньковскую книжку-брошюрку Межирова со странным для поэтического сборника названием «Бормотуха».

Ехали в СВ – командировочные деньги позволяли такую роскошь, почему бы не воспользоваться? Сели, а я никак не могу отойти от пережитого стресса, трясусь, как в лихорадке. Макеев же, выставив бутылку на столик, вновь засиял голубыми глазами, словно бы ничего и не произошло. Выпив рюмку-другую, принялся рассказывать, как они с Фёдором Григорьевичем Суховым путешествовали по Белоруссии.

– Ты же знаешь, он там воевал… Всю жизнь мечтал пройти пешком по своим военным дорогам. Не проехать, а именно пройти!

– Давай лучше о нас с тобой поговорим. Зачем ты так поступаешь? У меня дня без слёз не проходит. Чуть не по тебе – ты в истерику!

– Ладно-ладно-ладно! Не начинай! А то я по-серьёзному разозлюсь… Так вот, слушай, как мы путешествовали. Я окончил школу, готовился поступать в Литинститут, и тут пришло письмо от Сухова: «Вася, приглашаю тебя пройтись со мной по местам, где я воевал в Белоруссии! Если согласен – плыви ко мне на теплоходе до Лысково. От Лысково на автобусе до Красного Осёлка…»

Ну, я и подхватился. Родители дали какие-то денежки. Первый раз на теплоходе! Представляешь? Волга шлёпает о борт! Берега плывут! Фёдору Григорьевичу тогда было сорок четыре года, а мне восемнадцать. Он известный поэт, уважаемый… Но и я уже с первой книжкой, с маленькой, но славой. Мы были близки нашими стихами, одинаково их понимали, потому и сдружились. Доплыл до Лысково, добрался до Осёлка… Жил он тогда с матерью и отцом – бедно, конечно. Помню пустые щи из щавеля да картошку на столе. Его двоюродный брат имел корову, приносил молоко. В моей семье питались получше. Но богатеев в колхозном крестьянстве отродясь не водилось! Я не роптал. А худющий, как плеть, Сухов и вообще обходился малым.

Все свои деньги я сразу же отдал Фёдору Григорьевичу, и мы двинулись. Доехали до Москвы, на Белорусском вокзале сделали пересадку. Не знаю, как он определял маршрут, но распорядился сходить в Речице. Для меня всё было впервой, всё интересно. Только есть сильно хотелось. Сухов об этом просто забывал, приходилось напоминать.

Речица считалась то ли маленьким городком, то ли большим селом. Чистота кругом – не российская! Меня это удивило. Первый раз за всю дорогу хорошо поели в столовой. Сухов взял мне к обеду 150 граммов водки; сам он не пил ничего, больной желудок не позволял…

– Вась, ну как он мог тебя, мальчишку, водкой подпаивать?

– А так! Я же молодой был, здоровый. Водка меня не брала. И кто в казачестве не пьёт?

– Отец же твой мало пил. В кого ты такой?

– В деда Алёшку. Певун был и гуляка! Отец тоже не отказывался, но дюже не увлекался. Ладно, слушай дальше.

И вот мы пошли, пешком. Вроде как наобум. Но Сухов точно вёл, как будто помнил дорогу. С войны-то уже больше двадцати лет прошло! Легко двинулись, без опаски. То по асфальту, то по грунтовке, полями, перелесками. Попадались деревеньки – очень бедные. У дворов сидели белорусские женщины – босые, в белых платочках, сухие какие-то и молчаливые. Заговоришь с ними, а они не сразу и отвечают, смотрят пристально. Иногда мы просились на ночлег. Узнав, что Сухов здесь воевал, белорусы предлагали не только кров, но и еду – простую, но довольно вкусную, в основном из картошки. Некоторые вели показывать старые окопы, уже заросшие травой. Их тревожный смысл будоражил суховскую душу. Он подолгу стоял, прикидывал, не его ли это окоп. И блиндажи попадались – обвалившиеся, с торчащими полугнилыми брёвнами.