Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

– Как проедают-то? – ответил он, – да просто. Наживать трудно, а проесть – это, сделайте милость, сколько вам будет угодно, – изображал в лицах и интонациях Успенский этого «едока».

– Ну как же, как?

– Да вот так, например. Теперь вот от моего дома до губернского города пятьдесят верст считается… Так или нет?

– Так.

– Ну вот извольте потрудиться проехать эти версты не за три-четыре часа, а примерно за недельку или полторы… И при всем том, заметьте, лошади у нас первый сорт – тройки призовые… На эдаких лошадях тридцать верст в час мало будет.

– Что же вы делаете?

– Больше ничего, что едем «в свое удовольствие»! Компания нас тут собралась питухов, лучше требовать нельзя, – ну и… И у кабаков, и с бабами, и под горкой, и на лужочке, и на горке, и в кусточках, везде, где полюбится, остановки, закуски, песни, да по рюмочке, да пошлем за шампанским… Глядь, тысчонки четыре-пяток и рассортировал в разные места… Как проедали?! Захотеть только. Раз из Москвы метлу привез… совершенно даже из помойного ведра метла была эта. А спросите, во сколько обошлась, ахнешь… Фантазия, конечно, но опять же в удовольствие, без отказу, чтобы себя пользовать…

Вот в этом барском доме, Силыч, такой же разор будет. Тоже «проели» все…

Глеб Иванович как в воду глядел. От былого великолепия не осталось ничего. Амуры и психеи приказали долго жить. Пол в паркетной зале, выкрашенный дешевой охрой, был изожжен окурками папирос и сигар. Амуров заменили лубочные картинки, изображавшие исключительно голых женщин, или что-то близкое к этому предмету: жена застает мужа, целующего кухарку; офицер спрятался за дверь, в которую входит старик, очевидно, муж; у кровати видны женские башмачки.

К мебели прикоснуться было нельзя – жирная и липкая.

Под стать всему этому разору была и домоправительница Клейна – патлатая и жирная Арина, этак центнера под два. Ходила она, широко расставляя ноги, так как живот не помещался промеж них.

Дальше парадной залы мы не пошли, впечатленные и этим. Но Глеб решил продолжить экскурсию по деревеньке посещением так называемой «волости». В большой комнате волостного присутствия нас встретил портрет государя в простенке между окон, выходивших на дорогу, по которой утром ехал обоз с ранеными. Две-три кружки для сбора пожертвований на разные благотворительные учреждения с печатными при них воззваниями: у одного из окон – стол с пером, бумагами и чернильницей.

Писарь и его помощник – сытые рыжие парни лежат на лавках. Один подставил спину солнцу, врывающемуся в открытое окно, и похрапывает от удовольствия. Другой – на узенькой лавочке – ухитрился залечь на спине, задрав разутые ноги к печному отдушнику. Оба без сюртуков и без жилетов. Отдуваются от тяжкого бремени еды. Натуральные коты, только не мурлыкают.

Глеб Иваныч молчит. Мы, не сказав ни слова, завершаем экскурсию.

Молчим, возвращаясь на дачу.

Только за обеденным столом, промочив горло, Глеб разомкнул уста:

– Мертвечина… Даже окуню лень клевать!

И заулыбался.

Уединенные встречи с Глебом были у нас довольно редки. Второй такой случай представился в Москве, после пушкинского праздника, на который мы приехали корреспондентами от разных изданий. Он – от «Отечественных записок», я – от журнала «Дело». Отношения между этими журналами были отнюдь не дружественными, но мы на это не обращали внимания.

Когда отзвучали торжественные речи, отзвенели банкетные бокалы, Глеб, находившийся на подъеме, предложил мне очередную экскурсию в недалекое село Всесвятское, в котором он был около двадцати лет назад. Глеб Иванович прослышал, что там должно быть народное гулянье в честь не помню уже какого православного праздника.

Утро уже было в полном разгаре, когда мы взяли извозчика и двинулись в сторону Триумфальных ворот по Петербургскому шоссе: село Всесвятское расположено в четырех верстах от них.

Название свое оно получило от церкви во имя всех святых, существовавшей с древних времен. В летописи оно упоминается с конца шестнадцатого века под именем Села Святых Отец с момента встречи там шведского королевича Густава, когда он въезжал в Москву ко двору Бориса Годунова.

Село имело славную историю, во многом связанную с установлением русско-грузинских связей. Когда Иверия отдалась под покровительство России, Всесвятское было отдано некоторым потомкам имеретинских царей, поселившихся на жительство в Москве. Переселенка – царевна Дарья Арчиловна построила там в 1736 году каменную церковь также во имя всех святых. В Отечественную войну 1812 года церковь осквернили французы, устроив в ней стойло для лошадей, о чем русские помнили и в девятнадцатом веке. Богослужение в ней с момента ее освящения совершали грузинские священники.

– Там погребены, – вводил меня Глеб в историю села, – потомки имеретинских царей князь Дмитрий Егорович и дочь его Мария Багратион, князья Дмитрий Павлович, Михаил и Петр Дмитриевичи и княгиня Елисавета Михайловна Цициановы. Но не только историческими именами, Иван Силыч, славно село, а умением гулять и веселиться. А что под этим понимается на Руси, вы знаете не хуже меня. У меня в прошлый раз тоже не только по усам текло, – Глеб улыбчиво пригладил усы, – но кое-что и в рот попало… Успеть бы к обедне, когда и начинается основной праздник.

Отдаленные переулки Москвы, по которым нам пришлось ехать, все больше и больше напоминали уездный город, а в иных закоулках стук и дребезжание калибера вызывали появление чего-то столь неожиданного, что отдергивались занавески на окнах, а иногда открывались и сами окна, заполонявшиеся изумленными физиономиями, которые пока что еще не успели приобщиться к веселью. А уж собаки тем более не могли упустить случая, чтобы выразить преданность своим хозяевам: они с остервенением бросались в подворотни и захлебывались лаем.

Извозчик наш, склонный к покою и философским размышлениям, реагировал на них лениво:

– Эко их развезло…

Глеб Иванович слушал собачий брех смиренно. С неизменной папиросой он внимательно глядел по сторонам, видимо, вспоминая минувшее. Потом проронил:

– Вот, Иван Силыч, жизнь идет, а ничего не меняется. Все то же Растеряево… Кабаков вот только прибавилось в громадной прогрессии.

Кончился последний закоулок Москвы, и колеса покатились по Ходынке. Открылось огромное поле, на котором в разных направлениях белеют протоптанные тропинки.

В стороне пасется одинокая лошаденка. Заслышав стук, она поднимает голову, потом опять прыгает по траве, глухо стуча спутанными ногами.

Тучи мух преследуют нашу клячу, которая поминутно отмахивается и судорожно бьет задней ногой.

– Экая пропасть! – отмахивается от мух извозчик.