Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Глеб Иванович взял у брата мешочек с дровами и сел на него, вытянув ноги к воде. Мне сесть было не на что, и я присел на корточки. Учитель забросил сразу две удочки, в надежде удвоить улов.

Я закурил папиросу. Сергей Сергеич сначала на расстоянии покачал укоризненно головой, потом подбежал ко мне и прошептал на ухо:

– Ах, как вы не правы, Иван Силыч! Руки-то у вас теперь табачищем будут пахнуть, и червяк тоже. А рыба-то, она ко всему принюхивается и обойдет вашего червячка.

– А как же Глеб Иванович? – тоже шепотом возразил я. – Он вон смолит и смолит.

– У него место поуловистей. Да и нюх у окуня послабее, чем у язя. Окунь-то не принюхивается, а сразу червячка заглатывает…

Резоны Сергея Сергеича мне показались убедительными. Я с тоской поглядывал на Глеба, который курил и курил, и завидовал его уловистому месту, и тому, что окунь не принюхивается к червячку.

Прошло, наверное, полчаса. Мне надоело сидеть в неудобной позе, ноги затекли. Я воткнул удилище в песчаный бережок и развалился на травке.

Глеб сделал то же самое и отвернулся от бестрепетного поплавка. Он о чем-то сосредоточенно думал.

Сергей Сергеич бесшумно наведывался к нам, проверяя, соблюдаем ли мы правила валдайской рыбалки. Глебу Ивановичу он почему-то не докучал своими советами. Мне же порекомендовал в ухо:

– А вы, Иван Силыч, подтяните лесочку-то поближе к берегу и положите поплавочек на бочок. Это, значит, крючок на дно ляжет. Там-то его лещик или язик и найдут.

Я выполнил указания. Пролежал еще полчаса – поплавок ни разу не шелохнулся.

Солнышко поднялось достаточно высоко. Юный Иван Иванович, пригревшись, подложив провиантную сумку под голову, мирно похрапывал. Глеб Иванович же начинал, видимо, нервничать и переваливался с боку на бок.

Чтобы избавить нас от необходимости всматриваться в поплавок, Сергей Сергеич решил внести рационализацию в процесс ловли. Он повесил нам на леску маленькие колокольчики.

– Как, значит, рыба клюнет, дернет, так и известит вас о своем прибытии. Извольте, мол, господа, вытаскивайте меня. А пока что можно посидеть, побеседовать… Жалко, что вы вот стопочку с собой не прихватили. А как было бы премило, одно удовольствие.

Еще повалялись с полчаса. Ни окунь, ни лещ нам не позвонили. Я уже тоже начал подумывать, что со стопочками мы дали маху.

Глеб Иванович, наконец, встал, закурил новую папиросу, осмотрелся по сторонам, поднял какой-то булыжник и с размаху бросил в свой уловистый омуток.

– Что вы, что вы, Глеб Иванович? – кинулся к нему учитель.

– Вернейший способ, – невозмутимо ответил Успенский. – Надо рыбу-то разбудить… Она где-нибудь там на дне. Вот она и проснется. Мы можем заняться своим делом, а удочки оставить до вечера. Очувствуется рыба, захочет есть и заглотнет червячка. Тут ей и конец…

На этом ловля закончилась. Учитель обескураженно смотал удочки и засеменил в одну сторону. Иван Иванович с дровами и кастрюлей – в другую, а мы с провиантной сумочкой, не сговариваясь, пошли смотреть господский дом.

Глеб Иванович не унывал. Мне кажется, что настроение у него даже поднялось.

Путь наш лежал к приветливому березнячку, в котором просматривалось крыльцо кабака. Сумочка с провиантом оказалась нам кстати.

Пока закусывали в кабаке, Глеб Иванович рассказывал историю господского дома, которую он узнал за длительное пребывание на даче. Рассказывал не стесняясь в выражениях и увязывая смену владельцев дома с событиями русской жизни вообще, со сменой разных формаций бар и господ: от барина колобродящего и капризничающего до барина пожирающего и гуманничающего и современного немецкого кулака Клейна, при котором только и стал барский дом заслуживать в глазах крестьянина внимание и даже уважение. Я, конечно, слабо верил в то, что писатель был лично знаком со всеми владельцами дома или получил информацию от старожилов. Фантазия Глеба разыгрывалась прямо на глазах, создавая живые и типичные сцены барской жизни и барских характеров, которые, помня про наш вчерашний разговор, он соотносил с психологическим и бытовым наследием Растеряева царства.

– Ох, живуче оно, Иван Силыч, и даже, думаю, неискоренимо, – приговаривал он со вздохом.

Успенский обладал колоссальным даром убеждения за счет артистически живого воспроизведения сцен и диалогов, как будто только что взятых из непосредственной жизни. Первый барин – колобродящий и капризничающий – только и был настоящим барином, формация которого еще продолжалась некоторое время и после отмены крепостного права. Он был владельцем не только дома, но и всех угодий, земель, лесов, речонок и всего крепостного люда, для которого он, казалось бы, должен был быть родным отцом, потому что его благосостояние зависело и от благосостояния его люда. Но настоящий барин не думал об этом.

– В высокой ограде своих казенных прав, – рассказывал Глеб, – он сидел один, точно в тюрьме в одиночном заключении, и положительно сходил с ума. Его единственные радости были еда, греховодство и самые извращенные, чуть ли не садистские удовольствия. Послушайте старожилов, – обращался Глеб Иванович ко мне, – и вы услышите об ужасных зверствах, возводимых на степень удовольствия, об ужасных бесчинствах попов и чиновников против слабых и бессильных, бесчинствах, тоже имевших целью потеху, развлечение. Наш феодал не мог выдумать ни удовольствия, ни потехи, мало-мальски похожих на развлечения здорового человека. Ведь пороть и наслаждаться этим – надо быть больным. Приклеить попу бороду к столу – надо быть пьяным. Вывалять станового в дегте и пуху и потом заплатить ему – затея человека и не трезвого, и не умного. Словом, – подытожил Глеб, – не вдаваясь слишком в подробные воспоминания, касающиеся внутреннего содержания и внешнего обличия старобарского житья-бытья, невольно убеждаешься в том, что мозг, ум, сердце плохо делали свое дело в этих обширных, когда-то блистательных господских дворцах.

Потом этот период настоящего барства кончился, оставив после себя мебель, пропитанную жиром человеческим до того, что к ней нельзя прислониться, облупленных амуров на потолках и стенах и кучу долгов. Появился новый владелец, ничего общего не имеющий с настоящим барином, но всякими пронырствами добившийся возможности жить по-барски, то есть опять-таки в свое удовольствие, не обремененное каким-либо проблеском мысли. Опять традиционное растеряевское обжорство и пьянство, до полного опустошения души и карманов.

Я знавал одного такого новоиспеченного барина, который, по его собственному выражению, за пять лет «проел» все имение. Удивленный до глубины души, я, Иван Силыч, спросил его, как ему удалось это сделать.