Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Глеб Иванович смолил нещадно – папиросу за папиросой. Над обеденным столом уже висел голубой туман, который, по моим приметам, начинал раздражать Александру Васильевну: всякий раз подходя к столу, она разгоняла туман рукой. Я тоже хотел курить, но не решался, чтобы не сгущать туманное облако. Выпив стакан крепкого чаю и поблагодарив Александру Васильевну, я вышел на крылечко и сел на стоявшую рядом невысокую скамеечку. Закурил. Вскоре вслед за мной появился Глеб. Он продолжал нахваливать здешние места. Они оказались для него благодатными не только потому, что здесь он мог уединяться и спокойно работать, не расставаясь с семьей. Но и по соображениям творческим.

– Вот вы, Иван Силыч, деревеньку нашу еще не видели, завтра посмотрим, и думаете, наверное, что Успенский сюда приезжает из чисто оздоровительных побуждений, – объяснял Глеб Иванович. – Неправильно вы думаете. Деревенька наша весьма преотличная. При большом досуге и внимательности она может дать обильный и богатый материал, освещающий множество смутных представлений о русской действительности. Почему именно эта деревенька? Потому что в ней счастливо соединились все нравственные и экономические черты, отличающие наше переходное время. Вот ведь скоро будет двадцать лет отмены крепостного права. Двадцать лет, Иван Силыч! А в деревеньке-то нашей оно и по сей день живо. Но она в то же время знакома и с железной дорогой, она здесь рядышком, и с заработком, благодаря дороге, на чужой стороне, и с барином совершенно нового, коммерческого, даже прямо кулацкого типа. Словом, знакома с возможностью хлопотать и биться для себя, для улучшения своего положения и в то же время помнить времена крепостного права в лице коммерсанта-барина. И, между прочим, Силыч, – тут Успенский перешел на доверительный лад, – старички поминают крепостное право не самыми последними словами. Для них теперешний мужик – распутник и пьяница. Они и на папироски ропщут, и на высокие смазные сапоги, и вообще на порядки, повторяя при всяком удобном и неудобном случае: «А отчего? Оттого, что волю дали! Оттого, что страху нету!»

Есть и молодые, которые как будто бы задумываются над вопросом: «Да почему же, в самом деле, непременно нужно так много страху?» Есть старухи, которые, заслышав о «некрутчине», впадают в какой-то трагический экстаз, ходят как помешанные, причитая и махая по ветру платком, раздирая своим беспредельным горем всю душу.

И есть парни, которые не то чтобы рвутся в эту «некрутчину», а просто не считают ее таким ужасом, о каком помнит старуха. Парни понимают, что служба коротка, харч хорош, а уйти… Отчего же не уйти отсюда?..

Словом, Силыч, жизнь в нашей деревеньке, как в калейдоскопической трубке: покрутил ее – одна картинка, покрутил другой раз – другая, сменившая предыдущую картинку, третий раз – еще новая. И все разные, перемешанные, какая из них правильная – поди разберись. И ни за неделю, ни за месяц, ни за год не разберешься. Вот о чем голова болит!

Откровенно говоря, вопросы, над которыми бился Глеб Успенский, пытаясь разобраться в нравственной и экономической ситуации времени, меня волновали мало (щелкопер я и есть щелкопер!), я слушал, не пытаясь вклиниться в его монолог, тем более не мне было спорить с таким знатоком деревенской жизни, как Глеб Иванович. Но поскольку речь зашла о крепостном праве, мне хотелось повернуть его мысль в прошлое и, чтобы подзадорить писателя, я все-таки осмелился перебить его.

– Ну, вот, Глеб Иванович, я еще не старый человек, а мне тоже многое не нравится в современной жизни. До отмены крепостного права жизнь все-таки имела какую-то осмысленность, какой-то стержень, определявший устойчивые формы человеческого существования. Мы ведь с вами прожили почти два десятилетия до крестьянского освобождения. Мы сформировались в ту эпоху и сейчас нам, точнее, мне трудно принять новые условия, на которые настраивается и молодежь, и мужик. В прежние времена каждый, как говорится, знал свой «артикул», свое место в государственной иерархии, жил по традициям, выработанным поколениями. Верил в неизменность жизненных устоев и был счастлив этим.

Глеб поднял голову и внимательно посмотрел на меня, стараясь заглянуть прямо в глаза, потом вставил новую папироску в недокуренную, затянулся, пыхнул дымом, еще минутку помолчал, потом заговорил медленно, с паузами, выстраивая четко формулируемые предложения.

– Вы, Иван Силыч, – начал он, переходя на официальный тон, – очень хороший человек, может быть, даже славный. В особенности когда молчите. Но ваше молчание, к сожалению, не золото. Я не знаю, как вы учились в гимназии и учились ли в ней вообще. Вашей голове свойствен органический порок – неумение мыслить, в том числе – логически.

Вы говорите о счастье, когда, как вы выражаетесь, каждый человек знает свой артикул. Вы говорите мудреными словами, а народ – проще и выразительнее: каждый сверчок знает свой шесток. Вы когда-нибудь задумывались о том, что такое счастье? На этот вопрос и более счастливые умы не могли найти ответа. Чтобы выработать формулу человеческого счастья, нужно знать, в чем заключается несчастье человека. Нужно переболеть этим несчастьем, нужно в самом себе, в своем собственном сердце ощущать все то, что нужно мне для того, чтобы я чувствовал себя человеком, все то, что дает мне счастье, все то, что не оскорбляет меня, не искажает моего человеческого достоинства.

Он хотел продолжить, но в это время из сгущающихся сумерек вынырнул Иван.

– Ваше поручение исполнил, – доложил он брату. – Завтра на рассвете нас будут ждать на берегу.

– Спасибо, Иван Иванович! – поблагодарил Успенский брата. К предстоящей рыбалке он отнесся со всей серьезностью и попросил: – Я вас, Иван Иванович, попрошу подготовить с Александрой Васильевной большую кастрюлю. Да заготовьте дров. Да не забудьте про соль, картофель и пшено. Да миски поищите с ложками. Ведь учитель наверняка забудет про это. А нам надо угостить Ивана Силыча валдайской ухой. С дымком. А пока я буду вам премного благодарен, если вы вынесете нам на свежий воздух по рюмочке водки и ломтику лимона.

Иван осуществил просьбу брата незамедлительно. И мы снова запыхтели папиросками.

– Так вот, наш славный Иван Силыч! Формул человеческого счастья много. У Некрасова своя, у Толстого своя, у Достоевского своя. Но никто в отличие от вас не считал за счастье покорное сидение на своем шестке, оскорбляющее человеческое достоинство! Я не теоретизирую, а исхожу из собственного жизненного опыта, потому что не одно десятилетие прожил, как и вы, Иван Силыч, в атмосфере гнетущего надругательства над человеческой личностью.

Иван Иванович занялся сборами на рыбалку, и Глебу Ивановичу пришлось самому сходить на кухню, чтобы сызнова наполнить рюмки. Процедура повторилась. И, подымливая, Успенский продолжил разговор.