Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Думали о судьбах Человечества, не предчувствуя того, что самому нашему обществу оставалось существовать считанные месяцы. Общество сочли неблагонадежным и закрыли. «Неужто самосовершенствование человека столь греховно?» – подумал я тогда. Я подробно рассказал о своих поисках путей совершенствования человечества, потому что это типичная судьба любого шестидесятника, прошедшего через аналогичные искания. Они были свойственны и Глебу, в чем он не раз признавался. Да и вся его жизнь свидетельствует об этом.

Мне было любопытно все из жизни Глеба. Но сам он не любил рассказывать о себе даже в трактирных посиделках. Я не могу сказать, что в этом нашем «хождении в народ» он до конца душевно раскрепощался, давая покой своим нервам, всегда натянутым, как струна: над ним постоянно тяготел груз срочной работы, давила необходимость держать ум в рабочем состоянии, чтобы в любую минуту сесть за листок бумаги. Поэтому наши уединенные разговоры особливо не затягивались. Глеб чаще всего, пока не был в ударе, предпочитал помалчивать и прислушиваться к тому, что ему говорили, поджигая папиросу за папиросой. Часто он вообще не принимал участия в разговоре, когда к нашей компании подсаживался кто-нибудь особенно разгоряченный и говорливый или к кому, по словам Глеба, у него была «реакция отторжения». Тогда он сидел, слегка склонив голову налево, подкручивая левой рукой бороду, и рюмку чуть приподнимал над столом вяло, нехотя, не чокаясь, будто пил сам с собой.

Я обычно вопросами ему не докучал, не лез с хмельными излияниями, хотя мне всегда хотелось узнать подробности не столько его писательской жизни (рассказы его я предпочитал не обсуждать, считая, что это не моего ума дело), сколько чисто человеческой, в особенности в ранние годы, понять ту обстановку, в которой он формировался, в которой складывался его внутренний мир, его нравственные представления и убеждения.

Михайловский, например, склонен был считать, что с фактической стороны биография Успенского не любопытна. Что она интересна тем, как его «обнаженные» нервы откликались страданием и радостью на такие явления своей и чужой жизни, на которые никак не реагируют заурядные люди. В эти годы, о которых я сейчас пишу, активно развивалась физиологическая наука, и меня интересовал сам механизм психической организации писателя, резко отличавшийся от той, которая свойственна заурядным людям.

Бытует мнение, что каково болото, таковы и черти. Что не черти родят болото, а болото родит чертей. О болоте, в котором рос будущий писатель, я был частично наслышан. Но мне было неясно, как в таком болоте он сумел сохранить неповторимую деликатность души, не очерстветь, не озлобиться на всех и вся? Какая генетическая сила была заложена в нем, позволившая ему быть не просто терпеливым к людям, но воспринимать их беды и невзгоды как собственные?

Чтобы не выглядеть в глазах Глеба дурацки, таких вопросов в лоб я ему не задавал. В конце концов, это дело интимное, и не каждый может говорить о нем с распахнутой душой.

Близкие Успенского вроде бы не видели в этом ничего особенного и не вникали в механику его внутренней жизни. Я же полагался на случай, когда створки души Глеба приоткроются и он поведает мне о том, что меня так интересовало.

Такой случай представился почти через двадцать лет, летом 1877 года, на пятнадцатом году нашего с Глебом знакомства. Мы случайно встретились на Литейном. Глеб Иванович шел из редакции «Отечественных записок», собираясь ехать на дачу, которую семья Успенских снимала в Сопках на Валдае.

– А я нынче, Иван Силыч, при деньгах. Еду порадовать семейство. – Он получил гонорар за очередные очерки из деревенского дневника. – Не хотите ли вкусить даров божьих?

Общался он со мною, как и со всеми вообще, включая мужиков, которых знал, по имени и отчеству. Даже своего младшего брата Ивана с шутливой серьезностью величал Иваном Ивановичем. Меня же называл Силычем только в минуты нашего совместного расслабления.

Я тоже был не с пустым карманом и охотно поддержал предложение Глеба. Мы нырнули в ближайшую харчевню, после непродолжительного, но достаточно эффективного сидения в которой Глеб Иванович предложил мне «смотаться» с ним на дачу. Срочной работы у меня не было. Побывать в его домашней атмосфере мне давно хотелось, и я охотно согласился.

К Сопкам мы подъехали, когда солнце начинало спускаться. Времени в дороге не теряли, причащаясь божьими дарами. Глеб забыл про меня, увлекшись разговором с извозчиком, и вспоминал только тогда, когда я подносил ему очередной стаканчик.

– Всю ответственность, Иван Силыч, берете на себя, если наше хмельное сообщество вызовет неудовольствие Александры Васильевны…

Супруга Глеба Ивановича с детьми лето проводила на даче.

Александра Васильевна, не менее деликатная, чем Глеб Иванович, при встрече сделала вид, что ничего не заметила, и без лишних слов стала накрывать на стол. Здесь же оказался и Иван Иванович, парнишка лет шестнадцати, который не отличался особой людимостью, смущался за столом нашим присутствием, краснел при неожиданных вопросах, которые задавали ему Глеб и Александра Васильевна, и большей частью молчал.

Вечерняя трапеза на скорую руку не заняла много времени, тем более, будто по предварительному уговору, мы старались казаться трезвее, чем были на самом деле, и первые рюмки пропускали с показной неохотою.

Разговор особо не клеился. Глебу надо было общаться с женой и одновременно – на правах хозяина – поддерживать беседу с гостем, рассказывая и о даче, и о местах, в которых я оказался впервые.

– Места здесь вел-ли-колепные! – Восторгался он, ощутив новый прилив сил. – Ок-куни – во! – Как заправский рыбак, он отмеривал их величину на вытянутой руке и не знал, где остановиться. – Да вы сами завтра увидите…

Тут же созрело решение о завтрашней рыбалке, и Глеб снарядил Ивана Ивановича разыскать учителя, у которого есть удочки:

– Пусть оборудует на каждого по удочке да леску покрепче поставит. Мы ведь не на уклейку собираемся!

Иван, по-моему, только и ожидал возможности выйти из-за стола и стремительно исчез выполнять поручение брата.

Я обратил внимание на дачную мебель Успенских, которая ни малейшим образом не гармонировала с их достатком и вкусами. Она была из красного дерева, причудливой конфигурации и тонкой работы. Оказывается, как объяснил Глеб, дачный дом был частью обширного помещичьего имения, хозяева которого доживали в усадьбе, в стороне от дачи, и не докучали арендаторам. А мебель попала на Валдай из Франции. Она принадлежала какому-то аббатству и вывезена при эмиграции предками помещиков во времена Великой французской революции.