Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Я и по сей день-то не могу разобраться: туда ли шел, тому ли Богу молился, тех ли истуканов сшибал с пьедесталов. Извини, любезный, всякому овощу свое время.

Одно могу сказать, что мы с Глебом Успенским не были штурманами будущей бури. В нас сидело какое-то, заложенное, наверное, с материнским молоком, органическое влечение к естественности, простоте, правде, которая виделась нам не ошкуренной оглоблею, а стволом дерева в шершавой потрескавшейся коре со всеми сучками и задоринками, из которых состоит жизнь растения ли, человека. Чтобы что-то отринуть, нам приходилось долго копаться в самих себе и окружающем мире, рефлексировать, но не в гамлетовском духе «быть или не быть?», потому что «быть» нам чаще всего хотелось, даже в минуты самых трудных невзгод.

Иными словами, любезный мой, по своему психологическиму складу мы были, что называется, интеллигентскими хлюпиками, которым жилось в сотни раз труднее, чем «штурманам», которые ничтоже сумняшеся шли напролом, на таран, на абордаж всего, что не устраивало их по скоропалительному, сиюминутному, лишенному сомнений решению.

Не оттого ли у многих из нас, нет, не у всех, любезный мой, болела совесть, которая влекла через кабак на стремительно приближавшийся погост.

Глебу Успенскому с его – не побоюсь этого слова, оно не оскорбляет моего кумира! – патологической совестливостью было труднее всех из того окружения, в котором мы вращались. Это было его нравственным стержнем, его физиологической сутью. Подумай, любезный, тут никакой мудрености нет. По слогу, может, мудрено, а по делу – чистая правда.

Для Николая Константиновича Михайловского, например, с которым мы довольно часто общались, хождение рядом с правдой и поиск справедливости были отнюдь не внутренней потребностью, самовлечением организма (извини, любезный, если я заблуждаюсь), своего рода ритуалом, этикетом, необходимой чертой комильфотного человека. Поэтому его правдоискательство не было органической частью жизни (поискал и бросил!) и существовалось ему неизмеримо легче, чем Глебу Успенскому. Глеб Иванович не просто искал правду, чтобы удовлетворить потребность творческого ума. Он активно боролся за нее, его больная совесть была мотором (каюсь, не нашел лучшего слова) его повседневной практической деятельности, сравнимой, пожалуй, с подвижничеством первоначального христианства.

Мы постоянно мучились вопросом: «Что составляет главный принцип жизни народных масс? Каково внутреннее содержание их жизни?» Написал «вопросом», а сам задал уже два, да ими тоже не ограничивались наши размышления. Как объяснить мертвое безмолвие жизни масс? Неужели оно служит признаком того, что жизнь миллионов тружеников не представляет ничего иного, кроме бессознательного прозябания безропотных, бессловесных вьючных животных? Или, может быть, в этой жизни есть своя определенная, постоянная тяга, свой крик, раздающийся, но не долетающий до наших ушей, свои интересы, хотя бы и подавленные, лишенные полного удовлетворения.

Тебе, любезный, жить проще, если ты не задумывался над этими вопросами. Я же постоянно искал ответа на них и в жизни, и в литературе.

Было время, когда эти вопросы решались очень просто. Одна часть нашей интеллигенции думала, что народ есть нечто вроде кивота для хранилища различных возвышенных чувств. Предполагалось, что каждый отдельный мужик есть существо совершенно бессмысленное, звероподобное и делать с ним можно что вздумается. Но в массе все эти звероподобные существа питают различные возвышенные чувства, которые до поры до времени наш невелеречивый народ хранит в глубине души. До великих минут, когда возвышенные чувства проявятся во всей своей мощи.

Другая же часть нашей интеллигенции не только не признавала в массах народа никаких возвышенных чувств, но сомневалась даже в способности мужичьего рода что-либо чувствовать, как и вообще большинства человеческого рода. Чувствовать, страдать, питать разные высокие помыслы казалось уделом только весьма немногих избранных натур, возвышающихся над миром. Одни эти избранные натуры создавали прогресс, и для них он только и существовал. Все же прочее человечество считалось подлою чернью, жалкою посредственностью, мелкими насекомыми, удел которых вечно копаться в грязи.

Всей этой мрази, конечно, не суждено никогда понять, какие чувства волнуют каждую избранную натуру. Напротив того, из мелких расчетов, зависти и стыда перед своим ничтожеством мразь готова ежечасно подвергать избранную натуру всевозможным неприятностям. Зато и избранной натуре дозволялось, если она чувствовала свою силу, делать что угодно с мелкими насекомыми в порывах своих превыспренних полетов и в разгуле титанических страстей не считать стоющею гроша жизнь клопов и давить при случае их хоть тысячами.

Увы, эти заплесневелые теорийки оказались весьма живучими, и мы продолжали ими продовольствоваться и в семидесятые, и в восьмидесятые годы.

Мы никак не хотели, да и едва ли были способны поверить в то, что каждая единица этой мрази, каждое из этих мелких насекомых способно на какие-то чувства. Даже право спиться мы предоставляли только единицам исключительным из этой ничтожной мрази. Как, к примеру, изображалась у нас в мужицкой литературе такая сильная натура, топящая в водке свое горе? Такой герой спервоначалу не брал в рот и капельки. Но вот он разочаровался в своих соседях, родных, в самом себе. Под гнетом отчаяния и мрачной злобы в один прекрасный или чаще всего ненастный вечер он приходил в кабак и сидел там не проронив ни звука, будто взяв обет молчания, в печальном раздумье, положив голову на руки, к великому изумлению целовальника и посетителей. Потом требовал неожиданно целый штоф водки, залпом выпивал его – и в одно мгновение из трезвого человека превращался в горького пьяницу. После этого он уже почти не выходил из кабака, и через несколько времени автор рассказа встречал его в одном из заведений обрюзгшего, грязного, оборванного, пьющего без конца, и с истерическими рыданиями, жалобами на весь мир он рассказывал автору историю своей неудавшейся, заеденной средою жизни.

Глеб тоже не избежал этих расхожих взглядов, но сумел преодолеть их и прикоснуться к философии народной жизни.

С Глебом мы были почти ровесниками, я немногим младше него. Но судьбы у нас оказались разными. Он умер в лучах народной славы, я догораю в молчаливом уединении. Ему удалось занять свое место на небосклоне российской словесности, как любили говаривать в старину. Я же как был с младых ногтей, так и остался чернорабочим журналистики, умственным пролетарием, щелкопером, бумагомаракой (как там еще ругался гоголевский городничий?), журналистской дворняжкой. Ну, может быть, с не до конца испорченным нюхом, но неспособным к систематическому устойчивому труду. Поэтому то, что я написал, это, конечно, никакой не роман, а просто насмешка над генеральским жанром литературы.