Виталий Смирнов - Житие святого Глеба

Какой там роман!.. Я на него не замахивался. Боже упаси! Удалось хоть как-то связно слова уложить, хоть какую-то жизненную ниточку вытянуть – и то слава Богу. Конечно, это воспоминания. И если ты их, любезный читатель мой, не любишь, так и время попусту не трать, а погрейся у камина.

Но и про любовь там есть, и конфликты между интересными людьми есть, особливо после лафитничка.

Вон у Глеба ничего с романом не складывалось. Всё картинки, отрывки, записки, наблюдения да очерки.

Не писатель я, любезный мой. Но на судьбу не сетую. Пожить довелось нескучно. Поездить тоже, даже в Сербию мы с Глебушкой ездили. Друзьями с Глебом не были, но тяготели друг к другу. И Гле-бушкой я называл его обычно – да и то чаще в уме, про себя – в минуты сердечного умиротворения. Под штофик, под беленькую, когда велеречие пробуждается. Любил я Глебушку очень. Святой был человек.

Повидал я за свою жизнь многих. И столпов наших – Некрасова, Достоевского, Льва Толстого, Щедрина, и литературных генералов. Но такой души человека, как Глеб Успенский, не встречивал. Когда всю жизнь среди литераторов вращаешься, то ведь их не замечаешь, будь они хоть семи пядей во лбу. Ну, столпы там… Тут уж, конечно, мы пиетет блюли. Но не робкого десятка были, и перед столпами наша кровь разночинская взыгрывала. А наша подлафитная братия – всяк был ровней каждому. Цену многим не знали, не задумывались об истинном смысле в литературной поднебесной. Потому и ничего не записывали, не собирали, никаких бумаг не хранили. Я вот сам-то, любезный мой, впервые о Глебе задумался, когда мне уже за шестьдесят было. И в минуту, которая до могилы моей будет перед глазами.

…Церковь Волкова кладбища, само кладбище, прилегающая улица – все было полно народом. И какая странная, как будто на подбор стекавшаяся толпа!.. Нервные, одухотворенные, но болезненно усталые или угрюмо-ожесточенные лица – изможденные, бледные, надломленные и одновременно горделивые. Мужчины и женщины без цвета лица и без возраста. Все одинаково в черном и темном, без притязаний на моду. Разговоры тоже как будто странные: воспоминания о Сибири, тайге, тюрьме.

Толпа каких-то разночинцев – из «благородно-голодных», как тот, которого хоронили, без чинов и без титулов, но с отметкой полиции: «неблагонадежный», «административно-сосланный», «помилованный», не узнанный беглый, бесстрашно явившийся отдать последний долг «печальнику горя народного», под угрозой поимки и задержания – вот из кого, главным образом, состояла эта черная многотысячная толпа. И мартовский день был не просто мрачным, он тоже оказался черным…

Когда сняли крышку гроба, как снимают футляр с драгоценного элемента, я глядел на его лицо, обретшее спокойствие, под которым скрылись муки горя и постоянного сосредоточенного недоумения…

Прости меня и мою старческую болтовню, любезный читатель мой. Слезы сыплются на бумагу мою… Стар я и немощен, только и осталось сил на щебетание.

Прости и прощай, любезный мой!

Авось, свидимся.

Иван Силыч Харламов, Санкт-Петербург – Ленинград

Прежде чем взяться за перо, к которому у меня с детства было тайное влечение, я прошел путь, характерный для многих пролетариев умственного труда. Я был и наборщиком, и метранпажем, и корректором в различных газетных однодневках, сгоревших как мотыльки в пламени свечи. Я даже названий их не помню. Из газет, пожалуй, я имел более или менее постоянный заработок за ловлю блох в «Неделе» Гайдебурова, то ли позднеславянофильской, то ли ранненароднической – тут мне не разобраться.

А потом начал там и блудословить, не придавая своим статейкам ни малейшего значения. Это была литературная поденка, работа вынужденная, из-за куска хлеба, стакана чая и малой толики чего-нибудь покрепче. На большее не хватало, но существовать позволяло. Да и комнатенку снимать тоже: дело-то ведь молодое…

Как назывались мои статейки, опять-таки не помню! Не думаю, что ими зачитывались взахлеб. Но они давали мне возможность поддерживать реноме журналиста и даже журналиста-прогрессиста. Помню, что не раз писал что-то для неприметного московского «Зрителя», в котором в самом начале шестидесятых годов появился один из первых рассказов Глеба Успенского под тургеневским названием «Отцы и дети». Кто кого опередил, не знаю. Но, наверное, Тургенев, потому что Успенский название своего рассказа вскоре изменил.

Тогда же один из рассказов Глеба появился в журнале Льва Толстого «Ясная поляна», по-видимому, по протекции двоюродного брата – Николая Успенского, который писал рассказы из простонародной жизни и был проафиширован как новое литературное светило в статье Чернышевского «Не начало ли перемены?» О какой перемене шла речь, я сейчас тоже не припомню.

Вообще в судьбе Глеба Успенского много провиденциального. Когда ему не было и двадцати лет, судьба толкнула его на пересечение путей с Толстым. А потом и с Тургеневым. Восторгу молодого писателя не было пределов, когда в журнале «Библиотека для чтения», с которым Глеб тогда же начал сотрудничать, его имя появилось в объявлении рядом с Тургеневым. Младший брат Глеба Иван, который родился почти на двадцать лет позднее (они и умерли с этой возрастной разницей), рассказывал, что об этом объявлении начинающий писатель радостно информировал родителей, присовокупляя: «Мне даже самому смешно».

Я позднее прилепился тоже к «Библиотеке для чтения», потом к благосветловскому «Русскому слову», к «Делу», «Отечественным запискам», перешедшим в руки Некрасова. Еще чуть позже, уже в восьмидесятые годы, – к «Русскому богатству», «Слову», «Устоям» – журналам народнической ориентации, которые импонировали мне не столько направлением (хотя народолюбие как непосредственное чувство, но не идеологию у меня нельзя было отнять), а самой бытовой атмосферой – какой-то душевной раскрепощенностью, отсутствием меркантилизма и завистливости к успехам других, всегдашней готовностью, освободившись от срочных дел, посвятить свободное время дружеским возлияниям.

Глеб Успенский тоже принимал участие в этих изданиях и потому пути наши довольно часто пересекались и простирались далеко за пределы редакционных контор, в места, где мы с легкостью необыкновенной освобождались от наших нищенских заработков, блаженно веруя в то, что будет день – будет и пища. К Глебу меня, наверное, тянуло еще и то, что мы оказались с ним земляками, туляками. Это выяснилось вскоре после нашего знакомства с ним. Мы учились с ним в одной гимназии, правда, я чуть позже, поскольку был моложе него.

Тульская гимназия находилась на Хлебной площади, где время от времени воздвигался эшафот для конфирмации и наказания кнутом преступников. Чаще всего это случалось в двенадцать часов, когда была большая перемена и из окон можно было видеть всю процессию и экзекуцию. Там же, в гимназии, я заочно и познакомился с Глебом, имя которого как лучшего ученика красовалось на золотой доске.