Игорь Шахин - Баловень богов

– …Он мне тут пытался втемяшить, что верить лучше, чем знать! Рассказал мне мою биографию и о том, что со мной еще обязательно должно произойти. Чудо какое-то!.. Но если подумать, то никакого чуда нет. О прошлом любого человека можно разнюхать все, что хочешь, а про будущее говори, что на ум придет, – никогда не ошибешься! Никто не сможет проверить, пока не случится… Или говорят, что пару тысяч лет назад один парень после смерти воскрес. Кто же такому поверит без свидетелей?! Сколько живу – ни разу никто не ожил…

Тринадцатый Старец не бормотал, не бредил. Единственный из всех, он был способен наблюдать за тем, что сейчас происходило в отсеке Корабля, вслушиваться в обрывки монологов, анализировать и подводить всему черту. Он ведь тоже не догадывался, что никто не может знать и понимать все. Да и надо ли это знать такому, как он, существу, готовому заплатить или продаться за любые деньги, лишь бы никто, кроме него, не мог любить и обожать того, кого выбрало его сердце. Не получится купить или продать? В таком случае можно продаться убийцам обожаемого тобой существа. Смерть великого дает бессмертие не только ему, но и тому, кто причастен к событиям его последних дней.

Он единственный из всех боготворил этот Корабль. Его душа радовалась каждому проявлению мощи этого гиганта. Разве не может вызвать восторг то мгновение, когда Корабль из маленькой песчинки Космоса в доли секунды разворачивает сам себя в пол-Вселенной и вновь становится малой искоркой, но уже невероятно далеко от того места, где находился совсем недавно! А какое идолопоклонническое онемение охватывает душу, когда ощущаешь его несгибаемую волю! Кто, как бы походя, как бы не отдавая себе отчета в деянье, усмирял, нивелировал, сводил на нет страсти и глубинные пороки двенадцати старцев – и тягу к самоуничтожению, и желание кого-то убить, и осудить, и… все прочее? Он – Корабль!

А как изящно, в короткий период между сбором урожая и очередным посевом, он словно бы разрешал старцам окунуться каждому в свой порок, не позволяя никак его проявить, а лишь смутно ощутить, как бы попытаться вспомнить, и ни более того!

Тринадцатый понимал, что порок, победивший старца, превратит его в Разрушителя, а порок, исчезнувший вовсе, сделает из любого старца ангела, от которого в плантаторском деле нет большого толку.

Корабль, по мнению Тринадцатого Старца, знал цену всему во всей Вселенной и, может быть, сам эту цену и назначал. Кому как ни ему было знать стоимость всех его усилий. И ни потому ли Корабль позволял ему, одному из всей чертовой дюжины, в паузы между сбором урожая и новым посевом не слоняться по гостевому отсеку в полубреду, а наблюдать за поведением остальных, анализировать, восхищенно и самозабвенно, в гордом одиночестве любоваться лучшим из лучших в ближних и самых дальних космических мирах? Позволял и, следовательно, выделял из всех, доверял и, может быть, любил.

В таком случае надо ли тринадцатому опасаться того, что иногда в отсеке Корабля словно ниоткуда возникает этот ангелок-недоумок. Неуверенно мямлит, когда отчитывается о своих делах на одной из очередных плантаций, затем висит в нише для сна никому не нужным, совсем бесполезным коконом, пока старцы вновь куда-нибудь не отошлют его набираться уму-разуму? Почему бы Кораблю и не иметь свою маленькую слабость, свою живую игрушку для каких-то своих целей?.. И все же, все же… Червь Сомненья он и есть Червь Сомненья, чтобы жить по своим правилам, точить себе и точить тела плодов, хотя призван их стеречь.

Корабль – черт бы его побрал! – ускользает от образных фиксаций. Его невозможно ни нарисовать, ни сфотографировать, ни упаковать в словесные образы. Хотя, знаете ли… Что-то такое проявляется. Так на белом листе фотобумаги, опущенном в проявитель, начинают постепенно проступать черты всего того, что попало накануне в кадр. Щелк! И птичка в клетке… Да, конечно, если бы птичка и если бы в клетке… За плоскостью фотографического листа нет ничегошеньки, но почему же мы, глядя на изображение, улыбаемся или печалимся? Попеременные печали и радости делают нашу жизнь в те мгновенья звучащей и поющей, словно в твоей душе большой оркестр исполняет музыку нот, записанных на этой фотографии.

Так очарованно задумывался наш предок, перебирая в руках листочки с проявленными на них изображениями. До того дозадумывался, что изобрел кинематограф. Не помогло. Счастья не прибавилось. Пришлось выдумать цифровые камеры и специальные видеоштучки.

Открыточная репродукция «Тайная вечеря», или вот на экране видеомагнитофона проходит жизнь Христа – мгновенья остановленные и быстротекущие… Есть ли до этого какое дело тем, кто в те далекие дни следовал за божьим сыном? Вот то-то и оно!

Древо Корабля пульсировало своей привычной жизнью: от корней его вверх по древнему витому-перевитому стволу и далее по веткам до самых листьев и плодов струилась, перетекала, просачивалась питающая его энергия. Плоды дозревали, срывались и уплывали в пространства, чтобы стать чьей-то пищей, а оставшимися от пиршества семенами прорасти в новые дерева. Так было испокон века. Уныло, однообразно.

Искрящее звездами, извивающееся в пространствах Корабля существо, ухаживающее за деревом и за всем садом, изнывало от скуки. Всегда одно и то же! Вот и теперь плоды созревают и летят себе туда, куда и всегда летели.

Созерцать одно и то же из века в век становилось уже совсем невыносимо: черные дыры, белые дыры, взрывы, вращения спиралей галактик, красные и желтые карлики – плоды, короче! Надо было срочно что-то предпринимать.

С чем же это можно сравнить? С чем угодно, но образ реки, наверное, и есть именно то, что надо: водный поток течет как бы сам по себе, русло с берегами тоже как бы сами по себе, а река – это когда они неразрывны.

Он был поток.

Они – русло с берегами.

Эта река текла – страшно себе представить! – миллионнопарсековыми волнами, завихряясь сувотями, переплетаясь струями течений миллиарды земных лет. И все это время такие разные – ничегошеньки общего! – вынуждены были оставаться всегда и во всем вместе, чтобы не перестать быть живою рекой, не перестать разносить в далекие затаенные уголки Вселенной животворящую ткань бытия.

Не так давно, если прикидывать мерками обычной планеты, блуждая в закрученных слоях мировых узлов, Он проник в странный, никогда раньше не замечаемый аппендикс мира, не замкнутого на себя самого. Вся Вселенная была скручена-перекручена, вывернута-перевывернута таким манером, что соседние галактики в мгновение ока оказывались почти недосягаемы для Него и для Них, а, допустим, землянам подобный фокус и вовсе понять было невозможно. И так – повсюду.