Игорь Шахин - Баловень богов

Красным его частям – десяткам тысяч краснокожих индейцев – предстояло воздвигнуть в джунглях самой большой на планете реки Храм Солнца – многоступенчатую каменную пирамиду. Возвели. И долго в недоумении наблюдали, как аборигены, поначалу робко, затем все смелее и бесстрастней, стали регулярно бросать в жерло храма умерщвленных своих соплеменников и следом засыпать их самым бесполезным на свете металлом. Этот металл при любом удобном случае они куда только не сыпали для того, чтобы, по их мнению, боги были к ним более благосклонны.

Не так уж этого металла на планете и много, чтобы изготавливать какие-то механизмы, а если и попытаться это сделать, то прочность слишком сомнительна. Ну и что из того, что не окисляется?! Тягуч, пластичен… Так, побрякушка. Но уж коли они, эти люди, так на него молятся, то можно его сделать эквивалентом труда. Все будет какая-то польза.

Баловень помнил, как в одном из своих пробуждений взял и разбрызгал по слоям планеты крупицы радости своего такого интересного бытия, материлизовав их в солнечноцветные металлические частицы. Вот тебе и на! Оценили… Не понимал – за что, но ценят…

Несколько сот краснокожих частиц Баловня забавлялись тем, что на плоских, отшлифованных когда-то жившим здесь океаном камнях выжигали лазерным лучом картинки – любые, какие на душу лягут.

В одном из пространств Баловень с интересом наблюдал за тем, как полдюжины внешне стерильных людей разрезали и затем зашивали своего сородича. Так они пытались его лечить. И что-то мизерное у них получалось, хотя можно было бы действовать гораздо проще – сосредоточиться на пульсе мира, стать как бы его частицей и – все в порядке! Весь мир всегда абсолютно здоров, и здорова всякая его частица. Нечего себя от него отделять!

…Выжгли и этих самых хирургов. Выжгли и тех, что летали в ужасно неуклюжих и якобы безопасных скафандрах вокруг планеты. Баловень в одном из пробуждений эти камни с рисунками уже видел.

Тогда методические мужи, из тех, которые всегда пытаются клубок пространства мысленно вытянуть в какую-то глупую непрерывную линию, что-то там бормотали о каком-то там времени, которое повторяется.

Баловень, подстрекаемый Змеем, ради шутки явился к ним в скафандре, тут же оборотясь в хирурга. Это была потеха…

Люди такие наивные и такие трогательные! Да, определенно, из всех вещей и явлений его пространств эти существа вызывали в нем самые теплые чувства. Ну как можно не любить таких слабых и беззащитных?!

…Несколько десятков тысяч чернокожих частиц Баловня скоблили поверхность тектонической платформы под огромным слоем многокилометровых льдов. Работа не особо трудная, но хлопотная. Попробуй на огромном пространстве манюхонькими своими частицами изобрази птицу с полураспростертыми крыльями! Птицу изобразить просто, копируй – и всего-то. Но этого не позволялось.

Нужно было сотворить некий символ, причем почему-то не слишком явный: то ли птица, то ли, в понимании людей, взлетно-посадочные полосы неких летательных аппаратов… И почему у них, у людей, примитивное физическое парение в воздухе вызывает такую патологическую тягу? Вон, летящий камень, взлетает, падает и – хоть бы хны, обыкновенно себя чувствует. Часть мира, она и есть часть мира…

Подобный полуявный символ птицы (взлетно-посадочные полосы) Баловень помнил. Как-то в одно из пробуждений надо было изменить угол оси вращения планеты. В результате Север оказался чуть южнее, ближе к экватору. Льды осели, облысела платформа, а на ее поверхности появились очертания полусложенных крыльев или взлетно-посадочных полос…

Все в мире есть – сразу и везде! Так что заново придумывать ничего не приходилось. Все нынешние свершения и дела как бы заранее в нем жили опытом миллионноразовых пробуждений.

Несколько десятков тысяч белокожих частиц Баловня мастерили из огромных каменных глыб никому не нужную штуковину: шлифованные столбы, размещенные тремя расходящимися от центра концентрическими кругами и кое-где накрытыми по верху такими же шлифовками. В центре кругов разместили еще одну каменную конструкцию, причем сделано все было так, что – вот вам и ритм солнечного луча, который то и дело проходит через несколько каменных щелей и упирается в центральное изваяние, вот вам и схема летательного космического аппарата, и его устройство. В общем, тут при желании можно было найти все, тем более что поиском абы чего занимались очень уж любопытные существа, так обожаемые Баловнем.

Возможно, что в делах белокожих его частиц меньше всего присутствовало того самого символа АБСОЛЮТА – ни тебе гигантских птиц для «пришельцев», ни их, «пришельцев», божественных скафандров, ни изображений хирургических операций с использованием анестезии в том пространстве, где о хирургах не имели никакого понятия, ни Храма Солнца, побуждающего этих наивных существ совершать нелепые жертвы неизвестно во имя чего…

Желтокожие частицы Баловня – самый, оказалось, серьезный сегмент его сущности – выполнили задание Плантаторов наилучшим образом.

Простертая на тысячи километров Великая стена, храм ламы в недоступных горах – это все так, разминка. В итоге же их стараний в сознание многих земных существ проникло необычное для них, не любящих друг друга, странное понятие, звучащее в разных местах как «вне-внутри», «вещь в себе», «инь-ян». Во многих письменных трудах людей стал появляться нелепый, в общем-то, из-за своего взаимоисключающего содержания знак круга, разделенный зигзагом на две равные части, которые усиленно пытались проникнуть одна в другую.

Это было, пожалуй, самое добросовестное исполнение задания Плантаторов – тавровать планету символом АБСОЛЮТА. В одном из своих пробуждений Баловень видел и знак, и реализацию его смысла во многих, очень многих проявлениях обожаемых им людей. В том самом, как выразились бы люди, в последнем его пробуждении, Баловню пришлось пережить невероятное для него потрясение…

С момента объявления его Победителем и ввода в клан Хранительниц Незыблемых Законов Белль перестал быть человеком в общепринятом смысле слова – человеком-спортсменом, человеком-спасателем, человеком-художником… Еще какие-то мгновения назад он выписывал на холстах неисчислимые красоты движения морских громад. Якобы неисчислимые, ведь не просто выписывал – считал, пересчитывал, составлял формулы. И за многие годы он не только усвоил законы переливов света и цвета морских волн – от небесно-лазоревых оттенков до почти черно-синих с кровавыми тонами, но и открыл Новый закон. О нем, как он знал вот уже несколько мгновений, ничего не было сказано на четырех каменных столбах.