Борис Екимов - Память лета

Плывет день за днем. И уже грядет главный для меня праздник – цветенье груши. Вот стоит она в розовых пухлых бутонах. День, другой… И зацветает.

Не знаю почему, но цветущая груша для меня – светлое торжество, одно из редких в году. Вишня цветет – душа радуется; яблоня в розовом цвете – любо глядеть. А на цветущую грушу гляжу я с каким-то благоговеньем. Для меня это храм живой: огромная, в белом цветении груша. Темный ствол и могучая белокипенная громада.

В старые времена на Дону груши-дулины росли на каждом подворье. «Черномяски», «баргамоты», «давилки». Их запаривали, потом сушили, и всю зиму варили взвар со сладкими грушами на закуску. С тех времен еще высятся над живыми и мертвыми хуторами вековые груши-дулины.

Евлампиевский, он же Горюшкин… На этот умерший хутор хожу ли, езжу я каждый год. Груши там лучшие в округе. Как зацветут… Одна краше другой. По осени все в плодах. На ветвях и по земле – желтая скатерть.

Но сейчас о весне. Съедешь в хутор с горы – и словно в раю. Дух цветенья настоялся в низине. Белые деревья сомкнули кроны свои. Бредешь ли, сидишь, забывая все: заботы и время. Лишь одно на земле: белый цвет, пряный дух.

В пору цветения стоит поехать на хутор Евлампиевский. Но можно и не ездить далеко, найти поближе. А можно просто сидеть в своем дворе и смотреть на свою ли, соседскую грушу-дулину.

Сидишь, глядишь. Какие-то мысли светлые текут и текут. Всю свою жизнь передумаешь, чему-то порадуешься, чему-то попечалишься. В пору цветения весь день я на воле.

Вечереет. Ничего не надо. Лишь глядеть, как уходит дневной свет, сменяют его сумерки, темнеет небо, а цветущее дерево светит и дышит в лицо мне теплом, благодатью.

А потом распустит яблоня бело-розовые крупные цветы, пчелы, шмели сбираются к ней. Прямо звон стоит. Поет дерево.

Но бель понемногу редеет. На земле – лепестки. Впереди – лето зеленое. Тоже хорошо. Но все же жалко: весна прокатила. Что ж, будем жить дальше, ожидая пору созревания. Яблоня доцветает; вишни и абрикосы уже озернились, выказывая зеленую рябь плодов. Будем ждать.

Снова зацвел одуванчик. Но теперь среди зелени и разноцветья двора робко там и здесь проглядывают его желтые блюдечки. Уже цветет ромашка, белые и фиолетовые петуньи, алое «солнышко», желтая календула, в огороде – фасоль, тыква, горох. Лето пришло. И потому одуванчик в глаза не больно бросается. Но те, для кого он кормилец, не обойдут, а вернее – не облетят его щедрую золотую корзинку.

Вот и сейчас там кормятся пчела и бабочка. А наклонишься, пристальней вглядишься, да если еще лупу возьмешь, то удивленно охнешь: там, внутри, среди густого леса золотистых лепестков и тычинок, пир горой. Крохотные мушки и мошки снуют, собирая щедрую дань. Сколько их в каждой корзинке! Два десятка насчитал и сбился. По-царски щедро кормит своих гостей золотой цветок одуванчика.

Но теперь это лишь эхо былого. Праздник одуванчика – весна, когда другие цветы еще спят.

Апрельской порой, в солнечный день, где-нибудь в стороне от человеческого жилья, наткнешься на поляну одуванчиков – глазам больно: золото их светит и слепит. И даже в поселке, по огородам, на голой еще земле – праздник одуванчика. Нынче его было море, сплошной разлив.

Пасмурно – и цветы закроются. Сразу во дворе скучно. Ясный день – и расстилается золотая скатерка. Все на ней: мед, сладкий дух, глазу отдых. Над нею звон и гул. Все летучее – пчелы, мухи и бабочки – пирует на щедром угощении.

Нынче год одуванчика. И не только в наших краях.

В начале мая поехал я в Москву, жил в Переделкине. Там одуванчиков – море. Куда ни пойдешь – в Лукино, в Солнцево, куда ни посмотришь – глазам больно. Цветки – крупные, тяжелые, словно слиток золотой.

Там и вспомнил я про мед из одуванчика. Мне рассказала о нем пожилая казачка на одном из наших хуторов. Мы чаевничали, и поставила она на стол баночку с золотистым прозрачным угощеньем. Говорит: «Майский мед», а сама улыбается.

Майский мед в наших краях – просто выдумка для лучшей торговли. Спрашивают на базаре: «Какой мед?» Отвечают: «Майский. Лечебный». Хотя в мае никто его у нас не качает. А первый всегда акациевый пополам с лохом. Они вместе и растут, и цветут, и взяток дают хороший.

Прежде, в давнюю теперь пору, майским медом у нас торговали цыгане. Ходят по дворам, кричат: «Майский мед! Майский мед! Для здоровья полезный!»

Вот и пожилая женщина, меня чаем поившая, рассказала, что еще в молодости цыгане к ней как-то на постой попросились. Лишь на неделю, сказали. Привезли сахар. Стали набирать цветков одуванчика и варить. Наварили и поехали торговать по хуторам «майским медом». И хозяйке на пробу оставили. Ей понравилось. С тех пор каждую весну для себя варит «мед из одуванчика».

Мне тоже понравилось золотистое, пахучее варенье… или мед? И на следующую весну я сам сварил… Нарезал золотистых головок, промыл их, сироп приготовил, настоял и варил. Получилось неплохо. С тех пор не каждый год, но варю мед из одуванчика.

Зимою откроешь банку, и сразу пахнет на тебя апрелем. Вспомнишь золотистую лужайку возле хутора Камыши. Как лежал там на теплой земле и слушал пчелиный звон. Еще одна память лета.

Самый длинный день, вам известно, в июне. С девятнадцатого числа по двадцать пятое длится он семнадцать часов тридцать семь минут. А двадцать шестого он уже короче стал. На минуту, но меньше. Потом снова на минуту, на две, на три. Покатилось под гору. Конечно, летних дней много еще впереди, но они все короче, короче…

В самый долгий день поднялся я на рассвете, в четыре часа. Уже развиднелось. Полоска зари робко желтела. В поселке по дворам голосили петухи. Роса появлялась прямо на глазах: на разлапистых капустных листах светлые капли наливались и тяжелели. Стрельчатые перья лука – сизые от росы. А в саду, под деревьями, сухо и сумеречно.

Соседский петух захлопал крылами, прокукарекал раз, другой и сразу же третий. Проспал, теперь догоняет.

На востоке небо розовеет. Сначала малым плесом, а потом разливается все выше и шире. И вот уже на полнеба алеет заря. Где-то там, за деревьями, мне не видное, вот-вот поднимется солнце.

По-утреннему зябко. На термометре десять градусов. Шумно дыхнешь – парок изо рта. Петухи понемногу смолкают. За поселком у кладбища, в старых тополях, на ночевье, проснулось воронье. Закаркало. А в саду протенькала первая синица. Заспавшийся воробей вылетел из-под застрехи, сел на вишню, чирикнул, клюнул розовую ягоду. Пора и мне поклевать.

Смородина понемногу спеет. Под развесистой тютиной земля от ягод черна. Ранняя вишня еще красновата, но манит. Всем хватит – и воробьям, и нам, грешным.

Заря отгорает. Костер небесный все ниже и ниже: розовый, алый и вот уже совсем низкий, малиновый, гаснут угли его. Где-то там, за деревьями, большое малиновое солнце быстро выбирается из-за земного обреза.