Борис Екимов - В той стране

Вернулась Роза, принялась хлопотать по хозяйству: поросятам комбикорма заварила, накормила птицу, гусей прогнала с трудом: они возвращались на растворенный баз. Но прогнала, приготовила завтрак.

– Мама, давай поедим.

– Сейчас, чуток осталось.

Она торопилась. Соседи могли зайти, увидеть. Оставался не «чуток», а добрый еще лафтак некрашеного. Роза молча взяла кисть, стала помогать матери.

После за столом Ольга чуяла внимательный дочерин взгляд и еда ей в горло не лезла.

– Ну, чего ты на меня уставилась? Не признаешь? – не выдержала наконец она.

– Да так… – смутилась дочь, опуская глаза.

– Бабы спрашивали про ворота?

– Я ни с кем не говорила.

– Теперь начнут плесть. А на мне вины нет. Чего я доброго в жизни видала? С пьяницей этим век провела. Думаешь, сладко? Изо дня в день, изо дня в день…

– А зачем ты за него замуж шла?

– Тогда он не пил.

Ольга не стала есть. Поднялась, сказала:

– Покрашу сразу забор. А то одни ворота. Ты в огород иди, прополи да полей.

Ей хотелось быть одной, без дочери. Мягко ходила кисть по гладкому дереву. Ничто не тревожило слух. Хуторской день вставал нешумно – воробьиный гвалт, щебетанье ласточек да кукушка в займище годы считала: ку-ку, ку-ку, ку-ку… Сколько их… Вроде немало прожито. Дал бог веку, да не дал счастья.

Может, и пожила она лишь в девичестве да год-другой после свадьбы. Анатолий был чернявый, красивый на лицо, на гармошке играл, пел. И шофер – на хуторе первый. А ревнивый… Ужас. Да и как было не ревновать такую гоголушку? Хорошенькая, бровастая, ясные глаза и стать… С какой стороны ни глянь – цветок лазоревый, не девка.

В ту пору Ольга торговала в магазине, и молодые мужики подворачивали туда на нее поглядеть, словом перекинуться с белозубой ластуньей.

Заезжего отпускника, чью-то родню, Анатолий гнал от магазина машиной, грозя задавить, до самой речки. И загнал его в воду, во всей одежке.

Любовь была – всем на зависть – да в овечий хвост коротка.

Из магазина Ольге пришлось уйти: недостачи и недостачи. «Мыши, проклятые, все точат», – объяснял на хуторе Анатолий.

– Ты там – главная мышь, – смеялись люди.

Потом у него отобрали права и кончилось шоферство. Одно лишь вино не кончалось до самой смерти. Он и помер-то не по-людски: с получки набрал вина, в брошенную хату залез, и нашли его там лишь на третий день, мертвого.

И что светлого было в прошедших годах? Ругня да слезы. Лишь только дочери. Но с ними забот… А потом появился Миша.

Появился, и стало легче жить. А уж когда помер муж, Ольга задумала накрепко: будет по ее, она – хозяйка. Дочерей – замуж, свекровь пусть уходит – не мозолит глаза. Здесь и свои старики найдутся, Мишина мать. С Михаилом жить, он в дом придет. Жененка у Миши была невидная, прихварывала, быстро старела. А Ольга и теперь, в свои сорок с лишним лет, останавливала взгляд мужской. Статная, в теле, лицом пригожая, коса вокруг головы. Колхозной работы она век не знала: сначала – в магазине, потом – кладовщицей да учетчицей. А в доме ее свекровь жалела и, искупая вину за непутевого сына, ломила и в огороде, и в доме, и девчата на ее руках росли.

На хуторе не было бабы завидней Ольги, и Михаил прилепился к ней накрепко. А теперь – навсегда.

Так думалось Ольге, и кисть ходила весело, красился забор ровно. Голубые планочки его радовали взор. Роза из огорода пришла, помогла. И когда навесили ворота, дом и подворье словно помолодели – не узнать.

Сирень цвела в палисаднике, вздымая пахучие, пышные грозди, молодая зелень черемухи блестела под солнцем, желтые цветы одуванчика светили у забора, в серебряной росе лежала трава – весенний час. Мохнатые шмели и пчелы гудели возле цветов.

Дочь с матерью переглянулись, и почудилось той и другой, что нынешнего утра будто и не было. Не было испуга, горечи, боли, мазутных полос на воротах – все вроде сон. А есть лишь это утро весеннее с цветущей сиренью да голубым забором, с миром в душе.

– Мама, я схожу к Фетисовым, – сказала дочь. – А ты не переживай. Может, никто и не видел.

– Иди, иди. Мои слова перекажи, чтоб не беспокоились.

Ольга осталась одна. В старой кухне досиживала на гнезде последняя гусыня. По всему было видать, что гусят она не выведет.

– Сколь кружилась с этим дураком, а толку. Ежели не выведешь, враз голову отсеку, – пообещала ей.

Старая кухня была тесной, да еще свекрови пожитки здесь сохранились: сундук, всякое тряпье, пучки сухих трав. Обычно в этой кухне стирали да купались. А сейчас – не повернись.

Ольга решила порядок навести: вытянула на двор сундук, старые скамейки, прялку. Бабкины травы выбросила в огород, чтобы потом пожечь. Ольга дело делала, но ждала Михаила. Он должен был приехать с какой-нибудь вестью, ведь обещал напрямую поговорить с женой.

Со своего двора, через калитку, пришла соседка.

– Приехали. Я утром глянула – дома. Ну, слава богу, и побегла на дойку. Потом, гляжу, красишь.

– Свадьба заходит, – объяснила Ольга. – Приедут невесту забирать, вот готовимся.

Соседка будто поверила, крашеный забор похвалила.

Поговорили о хуторских новостях, о Москве.

А когда соседка ушла, послышался голос машины, все ближе и ближе. Машина была не Мишина, но как знать: может, он на чужой приехал. Ольга пошла к воротам.

Машина подъехала к дому и встала. Встала и Ольга возле ворот, ожидая. Но из кабины вышел не Михаил, а баба Куля, свекровь. Лишь ее тут не хватало.

С батожком в руках старуха вылезла из машины, поправила платок на голове, по сторонам огляделась. Шофер громко сказал:

– Зараз подъеду, бабаня. Ты тут шевелись.

Баба Куля согласно кивнула.

Во двор войдя, она поклонилась родному дому ли, Ольге:

– Здорово живете. Вот приехала.

– За каким делом? – холодно спросила Ольга. – Или на провед?

– Я, доча…

– Я тебе – не дочь, – отрезала Ольга. – Ты мне – чужая тетка.

– Сколько лет-годов мамой была, теперь – тетка, – посетовала баба Куля. – Ну ладно, коли так. За сундуком я приехала. Кой-чего там. Смертная одежа.

– Забирай свой сундук. Вон он на дворе просыхает.

Баба Куля обвела взглядом дом и баз. Ласточкин лет проследила, обрадовалась старой знакомой:

– Прилетели, мои хорошие.

Лицо ее просветлело, легкие слезы покатились из глаз.

– Олюшка, – сказала она. – Может, ты меня примешь?

Она ждала с какой-то детской доверчивостью. Слезы сыпались светлым горохом.

– Може, примешь меня! Нехай поругались, на мне – грех. Прими, Христа ради. Это же дом мой родной. Я тут жизнь провела. Похоронила всех. Могилки родительские. Васи, Анатолия… Пойти покричать. Не в доме, – заторопилась она. – Я в кухонке доживу. Сама себе буду варить, топку покупать. Лишь бы на своем дворе помереть. Мне жить-то осталось…